Жестокое и странное

– У него, видимо, не все дома.

– Он категорически против смертной казни и ухитряется раздуть громкий судебный процесс из любого дела, превращая своих подзащитных в великомучеников. И Уоддела, в частности.

– Ну и ну. Просто святой Николас, главный святой всех подонков. Хорошенькое дело, – Марино не мог успокоиться. – Почему бы вам не послать ему цветные фотографии Эдди Хита и не поинтересоваться, не хочет ли он поговорить с родными этого парня? Посмотрим, как он тогда отнесется к той твари, которая совершила это преступление.

– Грумэна не переубедить.

– У него есть дети? А жена? Есть кто-нибудь, кого он любит?

– Это ничего не изменит, Марино. По делу Эдди у вас, конечно, никаких результатов.

– Нет, и в Энрико тоже ничего. У нас его одежда и пуля. Может быть, лаборатории удастся извлечь что-нибудь полезное из того, что вы им подкинули.

– А как там программа по предотвращению тяжких преступлений? – поинтересовалась я, имея в виду его сотрудничество с Бентоном Уэсли из ФБР.

– Трент работает с бумагами, и мы разошлем их через пару дней, – ответил Марино. – А вчера вечером я сообщил Бентону об этом деле.

– Эдди был похож на того, кто мог бы сесть в машину к незнакомцу?

– Нет, по словам родителей. Либо на него кто-то неожиданно напал, либо кому-то прочно удалось завоевать доверие мальчика, чтобы затащить в машину.

– У него есть братья или сестры?

– Да, и брат и сестра, но они больше чем на десять лет старше него. Думаю, Эдди оказался внеплановым ребенком, – сказал Марино.

Впереди появилось здание тюрьмы.

Фасад, не крашенный долгие годы, был грязно-розоватого цвета. На темных окнах болтался толстый пластик, порванный ветром. Проехав по Бельведеру, мы свернули налево на Спринг-стрит, жалкую улочку, словно соединявшую два разных мира. За тюрьмой она тянулась еще несколько кварталов, затем неожиданно обрывалась, упираясь в Геймблз-Хил, где на великолепном зеленом склоне, словно цапля на обрыве, расположился белый кирпичный офис этиловой корпорации.

Когда мы, припарковавшись, вылезли из машины, моросящий дождь уже перешел в мокрый снег. Я шла вслед за Марино мимо помойки, потом по пандусу к погрузочной площадке, оккупированной множеством кошек, чье внешнее безразличие скрывало звериную настороженность. Главным входом служила единственная стеклянная дверь, и, войдя в то, что служило вестибюлем, мы в прямом смысле оказались «за решеткой». Стулья отсутствовали, было холодно и несло затхлостью. Справа от нас оказалась диспетчерская, маленькое окошко которой, не торопясь, открыла крепкая женщина в форме охранника.

– Что вы хотели?

Показав свою эмблему, Марино лаконично объяснил, что у нас назначена встреча с начальником Фрэнком Донахью. Она попросила подождать. Окошко вновь закрылось.

– Это «фрау Хелен», – сказал мне Марино. – Я побывал здесь уже столько раз, что и не счесть, но она всегда делает вид, что незнакома со мной. Ну, я не в ее вкусе. Через минуту у вас будет возможность познакомиться с ней поближе.

За дверями из стальных прутьев тянулся тускло освещенный коридор со стенами из шлакоблоков, облицованных коричневатой плиткой, куда выходили маленькие помещеньица, похожие на клетки. Обзор заканчивался первым блоком тюремных камер, покрашенных унылым зеленым цветом, на фоне которого виднелись пятна ржавчины. Камеры были пусты.

– А когда перевезут остальных заключенных? – спросила я.

– К концу недели.

– Кто остался?

– Настоящие джентльмены Вирджинии, те, кого положено держать в изоляции. Все они за семью засовами и прикованы к койкам в блоке "С", который находится в той стороне. – Он махнул рукой на запад. – Но мы туда не пойдем, так что не волнуйтесь. Я не стану подвергать вас такому испытанию. Некоторые из этих мерзавцев уже по нескольку лет не видели женщин – «Фрау Хелен» не в счет.

Атлетически сложенный молодой человек в синей форме появился в коридоре и направился к нам. Он внимательно посмотрел на нас через решетку. У него было приятное, но суровое лицо с мощной нижней челюстью и холодными серыми глазами. Темные рыжеватые усы скрывали верхнюю губу, которая, по моим предположениям, придала бы его лицу выражение жестокости.

Марино представил нас, пояснив:

– Нам нужно осмотреть стул.

– Да, понятно. Моя фамилия Робертс, и я пришел, чтобы отвести вас на экскурсию. – Звякнув ключами о железо, он открыл тяжелые двери. – Донахью сегодня нет, он болен. – Лязг закрывшихся позади нас дверей эхом отозвался в коридоре. – Простите, но нам придется подвергнуть вас небольшому досмотру. Прошу вас пройти сюда, мэм.

Он стал водить сканером по одежде Марино, а из другой железной двери, ведущей в диспетчерскую, появилась Хелен. Эта неулыбчивая женщина напоминала своей фигурой баптистскую церковь, и ее блестящий ремень был единственным намеком на то, что у нее есть талия. Ее волосы были пострижены коротко, по-мужски и выкрашены в иссиня-черный цвет; когда я случайно встретилась с ней глазами, ее взгляд пронзил меня. На табличке с именем, приколотой к угрожающих размеров груди, значилось «Граймз».

– Вашу сумку, – скомандовала она.

Я протянула ей свой медицинский чемоданчик. Порывшись в нем, она стала поворачивать меня то в одну, то в другую сторону, подвергая бесчисленным ощупываниям и похлопываниям и сканером, и руками. Весь досмотр длился не более двадцати секунд, но за это время она ухитрилась своими толстыми пальцами прощупать каждый дюйм моего тела, напирая на меня своей мощной грудью и громко дыша ртом. Затем, резко кивнув в знак того, что досмотр завершен, она вернулась в свое логово из железа и шлакоблоков.

Мы с Марино, следуя за Робертсом через многочисленные двери, которые он отпирал и запирал, проходили одни тюремные решетки за другими. В холодном воздухе, точно унылый звон колоколов, раздавался стук металла. Он ни о чем нас не спрашивал, и в его поведении отсутствовали даже намеки на то, что я могла бы с натяжкой назвать признаками дружелюбия. Он казался целиком и полностью поглощенным отведенной ему ролью. Я не могла с уверенностью сказать, была ли это роль гида-экскурсовода или охранника-надсмотрщика.

Поворот направо – и мы оказались в первом блоке – огромном помещении из зеленых шлакоблоков, с разбитыми окнами, с четырьмя ярусами камер, поднимающихся к крыше, где болтались клубки колючей проволоки. Посреди на коричневом кафельном полу небрежными стопками лежали десятки узких покрытых полиэтиленом матрасов, а вокруг валялись веники, швабры и красные ободранные кресла из парикмахерской. Высокие подоконники были завалены старыми кроссовками, джинсами и прочим хламом, а во многих камерах оставались еще и телевизоры, книги и солдатские сундучки. Похоже, при переезде заключенным не разрешили забрать с собой свое хозяйство, словно в отместку за нарисованные и написанные на стенах непристойности.

Мы вновь и вновь проходили через отпиравшиеся двери и оказались во дворе – квадратной площадке с темнеющей травой, окруженной безобразными тюремными блоками. Здесь не было деревьев. Наблюдательные вышки поднимались над каждым углом стены, на них были люди в шинелях и с винтовками. Мы шли быстро и молча, ощущая на щеках холодные снежинки. По ступеням вниз свернули в очередной проход, который вел к железной двери, более основательной, чем все увиденные мною предыдущие.

– Восточный подвал, – сказал Робертс, вставляя в замок ключ. – Место, где никому не хотелось бы оказаться.

Мы вошли туда. Там были камеры смертников. Вдоль восточной стены находились пять камер. В каждой были железная койка, белая фарфоровая раковина и унитаз. В центре подвала стоял большой стол с несколькими стульями, на которых круглосуточно сидели охранники, если в камерах кто-то был.

– Уоддел находился во второй камере, – показывал Робертс. – По законам штата, заключенный должен быть переведен сюда за пятнадцать дней до смертной казни. Уоддела перевезли из Мекленбурга двадцать четвертого ноября.