Медная пуговица. Кукла госпожи Барк

Мечети, муллы и сеиды — вот отличительная черта этого небольшого и крайне реакционного городка, в котором на двух жителей приходится один мулла или ахунд. Все наиболее реакционные муллы, известные своей нетерпимостью к новшествам и реформам, — выходцы из Кума, или питомцы его духовных школ. Сюда, как и в Кербалу, привозят мертвецов для того, чтобы они могли в недрах «священной земли» ждать страшного суда. Все это стоит больших денег, поэтому только состоятельные люди завещают похоронить их в Куме, Мешеде или Кербале. Много мечетей, маленький базар и огромные кладбища — вот колорит этого непривлекательного городка. Здесь все охвачено религиозным дурманом, ханжеской имитацией, подделкой под свою собственную Мекку. Сюда по временам совершают паломничество верующие, приходящие издалека. Деньги и приношения текут изо всей страны для того, чтобы сотни жирных, обленившихся бездельников, ханжески закатывая глаза, часами проводили споры и беседы о такой белиберде, как, например, какого цвета был крылатый конь Магомета, Аль–Баррак, на котором пророк возносился на небо, или же какой величины должны быть ногти правоверного шиита, когда он в Мекке прикасается к Бей–Туллаху.

Крестьянская масса Ирана кормит три таких «священных» города–паразита — Кум, Мешед (недалеко от границ советского Туркестана), где находится прах «святого» имама Резы и, наконец, город Кербала (в Месопотамии). Тысячи мулл, ахундов, алимов и прочих бездельников и объедал отлично живут в голодной, нищей стране.

Самолет делает крен и уходит вправо. Темное, мерцающее пятно ползет, расплывается и гаснет в мутно–голубом небе. Мы все дальше уходим в сторону Султанабадских гор. Мой сосед офицер подремывает, изредка сонно приоткрывая глаза. Юноша–купец съежился и посерел. Большеглазая иранка уже свыклась с покачиванием самолета. Иногда она что–то говорит мужу и, видя, что он не слышит ее, улыбается, показывая белые, красивые зубы. Сеоев крепко спит. Его не интересует развернувшаяся картина.

На горизонте растет огромное село Совэ. Оно все в садах, маленькая речушка проходит посреди него. Длинный караван, пыля, подходит к горбатому мосту. Еще несколько минут, и мы пролетим над этим мирным провинциальным городком… Но что это? Взволнованно блестят глаза механика, лицо его побагровело. Пилот оглядывается назад, но механик уже спешит к нему. Юноша–меланхолик испуганно открывает рот, его глаза округляются. В кабинке пилота что–то с силой рвется и брызжет вокруг. Тяжелые капли разлетаются повсюду.

Женщина в страхе закрывает руками глаза. А брызги с новой силой летят вверх, вниз и по сторонам. Самолет ныряет, затем снова выпрямляется и делает над полем небольшой круг. Гул мотора стихает. Пилот выключил его и идет на посадку.

Испуганные грачи разлетаются по сторонам. Из города к самолету бегут солдаты.

Вынужденная посадка. Лопнул маслопровод, и это по существу незначительное повреждение заставляет пассажиров пробыть здесь до утра. Механик, сердитый и молчаливый, угрюмо возится в машине, что–то отвинчивая и протирая, пилот, невозмутимый весельчак, скалит зубы и с удовольствием жует сочные яблоки. Появившийся местный раис–назмие [9] приглашает всех к себе.

— Вот что значит не сделать предварительно истихаре, — говорит иранец в европейском костюме, оглядываясь по сторонам.

— Да буду я вашей жертвой, — кивая в его сторону, говорит второй, — и я, пусть не зачтется мне это в грех, не сотворил истихаре.

Истихаре — это нечто вроде гадания на четках или на коране с одновременным бормотанием молитв.

— Вот, говорите потом, что предсказания «тагвима» (календаря) чушь, — продолжает первый, — ведь в них прямо сказано, что четверг для путешественника плохой день.

— Истинная правда! — соглашается с ним молодой человек, отправляющийся к лурам.

Офицер смеется.

— Вы не верите в истихаре? — удивленно спрашивает юноша.

— Конечно, нет! Все это басни мулл и старых баб, — говорит офицер. — Эти предрассудки тянут назад нашу страну.

Оба иранца молча кивают, но по их лицам видно, что они не согласны с майором.

— Календарь и астрология помогают людям, — говорит один из них. — Вот вы, ага, человек военный, разве станете отрицать влияние планеты Бехрам (Марса) на судьбы войн? Разве вы не верите в то, что Бехрам — планета нехс (скверная)?

— Конечно, стану! Какое влияние может иметь четверг на поломку самолета или небесное светило на войну в Европе? Это чушь!..

— Не говорите, — качает головой юноша. — Всем известно, что Бехрам — это планета кровопролития и войн…

Спор разгорается.

И только повторное появление начальника полиции прерывает ученый диспут между сторонниками истихаре и майором, человеком, по–видимому, новой формации.

Раис–назмие, как и полагается человеку власть имущему, ярый патриот и поборник реформ. Он неумеренно громко расхваливает все мероприятия центральной власти, ругает свергнутого Реза–Шаха, расточая льстивые хвалы «прозорливой мудрости союза великих стран Америки, России и Англии». При этом он старательно глядит на офицера, лениво кивающего ему в ответ.

— Глаза наши просветлели, валлахи–билляхи, как только прогнали этого людоеда Реза. Чем мы были при нем? Меньше, чем пыль. Пхе! Что я говорю, ниже, чем грязь, да будет дух наш вашей жертвой… Туркменские каджары, поработители иранского народа, за сотни лет меньше выпили нашей крови, чем этот деспот, но вот пришло время — и народ, подобно древнему кузнецу Кавэ, изгнал тирана Зохака… На его месте воцарился новый, да будет над ним благословение аллаха, молодой и мудрый Мохаммед Реза–Шах, — неожиданно заканчивает раис–назмие, с елейно–ханжеским видом поднимая глаза на большой портрет молодого шаха на стене.

— М–да! Что и говорить, теперь другие времена, — тянет юноша–купец, — торговля хорошо развивается. Мировая война помогает нам. Торговать начал мой отец двадцать пять лет назад, но дело шло неважно. И вдруг в один день все пошло на лад… тогда, когда был отдан приказ всем чиновникам, купцам и интеллигенции надеть шляпы. В четыре часа триста штук фетровых шляп у отца раскупили.

Офицер смеется.

— Тамаша! [10] — говорит он. — Я помню этот сумасшедший день. Срок замены головных уборов на шляпы кончался десятого мая, кто не успел купить таковой, того, если встречали в куляхе на голове, полиция на улице штрафовала на двадцать туманов в пользу казны… Что было–о! Все шляпы наши модники раскупили, у иностранцев старые выпрашивали. Ха–ха–ха!

— Только крестьянам да ремесленникам разрешено было ходить в своих тюбетейках да бараньих шапках.

— А кулях–пехлеви? — спрашивает Сеоев ухмыляясь. Как видно, сержант сам хорошо знает об этом «сумасшедшем» дне.

— А «пехлеви» стал головным убором армии.

— А как же муллы, сеиды? — спрашиваю я.

Офицер пренебрежительно машет рукой.

— Этой публике досталось больше всех. Теперь чалмы носят только те муллы, которые действительно несут духовную работу, имеют место при мечети или школе. Бездельники, ранее просто носившие белую чалму, разогнаны, также и сеиды. Община уже не кормит их, как раньше, только потому, что они бормочут арабские слова да называют себя потомками пророка.

— А как же Кум, Мешед?

— Э–э! Там другое дело! Эти города все еще продолжают жить по старинке, и центральная власть пока не трогает их…

— Святые города! — поглаживая бороду, говорит раис–назмие, и по его тону нельзя понять, хвалит он их или же смеется над ними.

— Муллы с их невежеством и темнотой очень мешают новому Ирану, к сожалению, народ еще верит этим обманщикам… — говорит офицер. Офицер, видимо, прогрессист, европейской ориентации.

— Вы не из партии «Тудэ» [11]? — робко опрашивает юноша.

— Я за народ, а партия «Тудэ» является другом нации, — гордо говорит офицер.

Казенные восторги раиса–назмие вдруг стихают.