Лонтано

– Могу ли я посмотреть его больничную карту?

– Нет. Врачебная тайна.

– Мы, кажется, это уже обсудили.

Лицо психиатра замкнулось.

– Вот тут я не уступлю. Спрашивайте разрешения у кого угодно, возвращайтесь, когда его получите, но сейчас вам придется довольствоваться этой беседой. Мне кажется, я проявил достаточную готовность сотрудничать. Бесполезно настаивать.

– Вернемся к нашей теперешней проблеме: какой-то человек, убийца, взял за образец прошлое Человека-гвоздя, чтобы действовать сегодня. Представляется, что он в курсе всех подробностей его образа действий, и я думаю, он знал, что Фарабо был заключен именно здесь. Вы когда-нибудь замечали, что кто-то бродит вокруг лечебницы? Чье-то необычное присутствие?

– Никогда.

– Никаких информационных атак, взлома?

– Нет.

– Он получал письма?

– Тоже нет.

Эрван поднялся:

– Мы можем увидеть его камеру?

Брови профессора поползли вверх.

– А что вы надеетесь там обнаружить? Он умер три года назад!

– Она занята или нет?

– Не думаю. Мы заметили, что она оказывает некоторое… негативное воздействие на пациентов.

– Вы хотите сказать, там привидения?

Ласей улыбнулся:

– В такие ловушки мы не попадемся. Что бы вы ни думали, скажем лучше так: никто не забыл, что в двести тридцать четвертом номере обитал самый опасный из всех наших пациентов. Идемте.

78

Все внутреннее пространство спецбольницы было перегорожено, разделено, заблокировано. Невозможно и трех шагов сделать, не задействовав свой бейджик или не набрав шифр кодового замка. Решетки и бронированные перегородки следовали одна за другой. Ни одно окно не выходило наружу. Все было белым, гладким, без малейшей зацепки или шероховатости. Огромный холодильник, где каждая секция заперта на двойной поворот ключа.

Под потолком висели камеры видеонаблюдения. Охранники в стеклянных кабинах несли службу, и рядом с каждым – великолепная коллекция наручников и пластиковых стяжек. Ничего примечательного. За десять минут ходьбы они никого не встретили, за исключением одного или двух надзирателей в белых халатах. В коридорах ни малейшего шума. Еще меньше – за дверями.

Одно только не могло обмануть: запах. Смесь мочи и лекарств, напоминающая и тюрьму, и больницу.

Эрван подумал об отце: его место было в заведении такого рода. В качестве доказательства он вспомнил о том дне, когда Старик увез Мэгги и запер ее в семейном склепе на кладбище Монпарнас. Сторож освободил ее на следующее утро, дрожащую, потрясенную. Она отказалась подавать жалобу. Эрвану было всего пятнадцать – он ничего не мог поделать, но все-таки отправился на место преступления. И обнаружил, что склеп пуст: ни захоронения, ни предка. Ни следа Морванов-Коаткенов.

Они спустились на второй этаж, где располагались камеры – «комнаты», поправил его Ласей. В сущности, все было задумано так, чтобы заставить забыть, что это место заключения. Глазок в каждой двери был даже прикрыт матерчатой занавесочкой, охраняющей личную жизнь пациента.

– Вы государственное учреждение?

– Наполовину государственное, наполовину частное.

– Принимаете частные пожертвования?

– Некоторые – да.

Эрвану трудно было представить себе, какого рода меценаты могут поддерживать такие заведения. Заметив его недоумение, Ласей улыбнулся:

– Вы будете удивлены… У нас здесь содержатся педофилы. Семьи жертв дают нам деньги на исследования. Зло – это деформация, человеческая патология. Ничего удивительного, что те, кого это затронуло в первую очередь, родители жертв, считают своим долгом финансировать нашу работу в данной области.

Эрван перестал слушать. Его собственный генетический код не допускал, чтобы убийц и насильников рассматривали как больных, требующих ухода. Навстречу им попалось несколько пациентов, они брели медленно, покачиваясь, как неваляшки. Обритые черепа, выпученные глаза, бесформенные спортивные костюмы: вид у них был совершенно потусторонний. Никто за ними не присматривал, но они казались настолько слабыми, что ребенок мог бы свалить их простой подножкой. Они напоминали ему изъеденные термитами пни, готовые рассыпаться в труху от малейшего прикосновения.

Все остановились перед камерой. Ласей достал свой бейджик и отпер дверь, как сделал бы в гостинице:

– Вот.

Пустое пространство размером около семи квадратных метров. Ни электрической розетки, ни туалета. Стол прикручен к полу.

– Он ни разу не менял камеру?

– Ни разу.

Эрван приступил к осмотру помещения по системе Крипо, задерживаясь на углах, плинтусах, в поисках какой-нибудь детали, малейшего признака жизни.

– Что вы надеетесь найти? Граффити?

– Что-то вроде.

Ласей засмеялся:

– Вы не имеете представления о форме существования наших пациентов. Одежда, электроника, туалетные принадлежности – все под запретом. Тем более ручки, карандаши или нечто иное, что можно превратить в оружие. Они почти ни к чему не могут прикоснуться, когда бывают одни.

Встав на цыпочки, Эрван дотянулся до крошечного, расположенного почти под потолком окошка, выходящего на ограду из колючей проволоки.

– Он терпеть не мог этот вид, – подчеркнул Ласей, подходя ближе.

– Из-за ограды?

– Нет. Из-за рва с водой. Он говорил, что в таких местах духи и прячутся. Йомбе опасаются канав, луж, источников…

Эрван вспомнил, что Морван говорил ему о значении воды: Фарабо убивал в сезон дождей, в период миграции духов.

– Он не выходил?

– Редко. Он боялся заснуть у подножия дерева и превратиться в муравейник. Он жил в том, что африканцы называют «вторым миром».

Эрван глянул на часы – он зря теряет здесь время. Фарабо был полным психом. Ласей прав: во времена Лонтано он был устрашающим чудовищем, но превратился еще в одного безумца среди прочих, оглушенного медикаментами, пребывавшего в спячке до самой смерти.

Психиатр вроде бы догадался о его разочаровании:

– Идемте. Я вам кое-что покажу.

Новые коридоры. Они прошли через тамбур, ведущий в большой зал, заставленный столами, мольбертами, пюпитрами. Помещение было пустым – время обеда, – но там обнаружилась куча рисунков и художественных поделок, более или менее качественных, – некоторые пугали, другие казались сделанными неловким ребенком.

– Вы практикуете арт-терапию?

– Надо же их чем-то занять. – Он направился к металлической двери. – Здесь мы храним самые удачные работы, собираемся организовать выставку.

В узкой клетушке были сложены поделки из картона, бумаги, мягкой и податливой древесины бальзового дерева, все исключительно из легких и безопасных материалов. Эрван поднял глаза к полкам и остолбенел.

Около двадцати минконди – не выше тридцати сантиметров – выстроились в ряд: точно такие, как в коллекции отца, но забрызганные красным. Вместо гвоздей и осколков использовались ватные палочки и кусочки фольги.

– Фарабо делал такие по много штук в год. У него были ловкие пальцы, и он украшал их тем, что подворачивалось под руку.

Эрван внимательно вгляделся в статуэтки. Одна, утыканная кусочками бумаги, напоминала цветение колючего кустарника. Другая представляла собой голову, ощетинившуюся шипами, как кактус, и выраставшую из кучи листьев тропического вида. Стоящий человек с согнутыми коленями держал на плечах связку мотыг.

Ласей взял другую: яйцеобразная голова, узкие глаза дауна, рот в форме лезвия бритвы. Маленький язык, высунутый изо рта, придавал фигурке проказливый вид.

– Эта должна была сделать так, чтобы у его врагов язык вываливался изо рта. – Психиатр грустно улыбнулся. – В Шарко этот нконди казался особенно результативным: у большинства наших пациентов под действием таблеток рот приоткрыт и язык торчит наружу.

– Он боялся других пациентов?

– Считал, что все они колдуны. И ему следует защищаться от них… вот этими статуэтками.

Эрван подошел ближе и приметил одну, у которой было ожерелье из крошечных ракушек улиток.