Последний маршал

— Только не смотри на меня, как солдат на вошь, — сказал я Грязнову. — Можешь взять в нашей следственной части мою развернутую характеристику. Там будет сказано, что Турецкий морально устойчив и не способен к убийству. А это означает, что Киселева я не убивал.

— Знаю я твою моральную устойчивость, — усмехнулся Грязнов. — Свою дочь я бы даже в церковь с тобой не отпустил.

— Разве у тебя есть дочь? — поразился я.

Он поднял руку:

— Это я так, к слову. Но давай-ка к делу. Когда ты расстался с Киселевым?

— Час назад. — Я посмотрел на часы, которые на этот раз благоразумно прихватил с собой. — Нет, почти полтора. А вы давно здесь?

— Как он выглядел, когда ты уходил? — не отвечая на мой вопрос, спросил Грязнов.

Я еще раз посмотрел на убитого и уверенно ответил:

— Лучше.

— Не надо, Саня, — попросил Грязнов. — Не ерничай ладно? Здесь, если ты до сих пор не понял, убийство произошло. И ты был одним из последних, кто видел убитого. Что последним был — не скажу. Доказательств нет. Так что отвечай по существу, очень тебя прошу.

— За презумпцию невиновности — спасибо. — Я не мог не иронизировать, хотя и понимал, что Грязнов психует. — Что знаю, то и скажу. Ты только спрашивай, гражданин начальник. А я тебе все изложу как на духу, век воли не видать.

— Ты чего? — удивился он.

— А ты чего?! — не выдержал и я. — Ты чего тут из себя корчишь? Что ты мне цирк устраиваешь? «Доказательств нет», «отвечай по существу»! Бюрократ!

Он уперся указательным пальцем мне в грудь. Ну прямо шериф из американского кино.

— За оскорбление при исполнении служебных обязанностей можно запросто схлопотать по морде. Понял?

— С «важняком», милый мой, тоже шутки плохи, — напомнил я ему, с кем он имеет дело. — Короче. Что тут произошло? У меня такое ощущение, что убивал их один и тот же человек. Причем одним и тем же способом.

— Да, — согласился он. — Но посмотри, что мы имеем. Я подозреваю, что кто-то хочет убедить нас в том, что сначала Киселев убил Смирнова, а потом покончил с собой.

— Или наоборот, — пробормотал я.

— Не понял, — смотрел на меня Грязнов. — Что значит — наоборот? Сначала покончил с собой, а потом убил Смирнова? У врача давно был, Саня?

Пришлось объяснять.

— Я хочу сказать, — вздохнул я, — что кто-то делает вид, будто хочет убедить нас именно в том, о чем ты так проницательно тут говорил.

— Зачем?

Я развел руками:

— Кто их разберет, этих убийц, — проговорил я. — Мало ли что у них на уме.

— Версия удобоваримая, — согласился Грязнов. — Это вполне имеет право быть.

— Да, — поддержал я его. — Только для завершения удобоваримости не хватает самой малости.

— Чего именно? — насторожился он.

Я снова развел руками:

— Так предсмертной записки же!

Он посмотрел на меня как-то очень уж отстраненно, и я понял, что сейчас последует.

— Саня, — сказал он, — может быть, ты смилостивишься и все-таки расскажешь, что произошло тут между тобой и убитым?

— Хорошо, смилуюсь, — кивнул я. — В общем-то ничего интересного в нашем разговоре не было. В основном речь шла о политике.

— О политике?

— А что тебя удивляет? Сейчас все говорят о политике. До выборов Президента осталось всего ничего.

Он почему-то посмотрел на часы, потом на меня и вдруг сказал:

— Странно.

— Что — странно?

— Странно. У него убили товарища, так? И в это время он разглагольствует о президентских выборах.

— Кто тебе сказал, что мы говорили о выборах? — удивился я.

— Ты, — тоже удивился он.

— Ну ладно. — Я поднял ладони. — Не буду вводить следствие в заблуждение.

— Неужели?

— Можешь мне поверить, — заверил я. — Хорошо. Слушай, давай только выйдем покурим? Пусть дежурный следователь и ребята-оперативники все здесь запротоколируют.

— Если хочешь, — предложил он, — можем вообще выйти из дома и подышать свежим воздухом. А ребята, точно, пусть повкалывают — поищут тут следы и улики.

— Ты даже имеешь возможность проводить меня до дома, — улыбнулся я. — Здесь недалеко.

— Как быстро стало светлеть, — сказал Грязнов, едва мы вышли из подъезда. — Я бы даже сказал — стремительно.

— Да уж, — согласился я.

На улице и вправду было уже светло. Только что была ночь — и вдруг утро.

Некоторое время мы молчали. Наши шаги размеренным стуком нарушали утреннюю тишину.

— Ну? — сказал наконец Грязнов.

— Ну и вот, — сказал я. — Что ты слышал о Стратегическом управлении?

— Это ЦРУ, что ли? — покосился он на меня.

— Нет, отечественное.

Он покачал головой.

— Ничего.

— Ага, — сказал я. — Вот и я ничего не слышал. До сегодняшней ночи.

— Киселев? — коротко спросил он.

— Он.

И мы снова замолчали.

— Ну? — уже раздраженно сказал Слава. — Что ты кота за хвост тянешь?

До самой последней секунды я не был уверен, что расскажу ему все то, о чем поведал мне покойный Киселев. Зачем МУРу знать то, о чем знает Генпрокуратура? И вот только что меня осенило, хотя все и так было ясно, словно Божий день. Если все, что наговорил мне об этом дурацком управлении Киселев, есть бред и ахинея, то я только наврежу себе тем, что ничего об этом не рассказываю. Если же во всем этом есть крупица истины, то уж, во всяком случае, Грязнов заслуживает того, чтобы все знать. Такие, как Грязнов, войны в Чечне не начинают и золотые запасы не воруют. Ну конечно, он должен знать. Мне даже показалось, что расхотелось спать — так на душе полегчало.

— Просто не знаю, с чего начать, — пожал я плечами.

Грязнов вздохнул:

— А ты представь себе, что ты стенографистка, извини за смелость высказывания. И шпарь как по писаному. Я же не заставляю тебя придумывать, фантазировать. Просто воспроизведи. И можешь идти баиньки.

— Ладно, — кивнул я. — Попробую.

И медленно, но верно начал свое «воспроизведение». Поначалу Грязнов слушал меня со скептической ухмылкой на устах, но потом эта ухмылка куда-то пропала. Я догадывался, что в моем рассказе его что-то сильно зацепило, но что именно — до меня пока не доходило. Мне не хотелось пока раскрывать перед ним этот свой интерес, и я продолжал рассказывать, как хорошо смазанный диктофон, если их чем-нибудь смазывают. Я даже стал засыпать от монотонности собственного голоса. И в итоге рассказал все.

— И что ты обо всем этом думаешь? — спросил он, когда я закончил.

Я пожал плечами.

— Одно из двух. Или Киселев впал в старческий маразм, или что-то в этом есть.

— Это не ответ. — Слава серьезно смотрел на меня.

— Грязнов! — взмолился я. — Отпусти ты мою душу грешную на покаяние! Спать хочется — сил нет. Мне пара часов осталось глазки-то сомкнуть. Ну пожа-алста, гражданин нача-альник… — заканючил я.

— Идите, Турецкий, — строго кивнул он мне. — И не забудьте, что все, о чем вы мне сейчас рассказали, является тайной следствия. Обещайте, что никому не расскажете того, что сообщили мне.

— Чтоб я сдох! — поклялся я. — Можно идти?

— Иди. И спасибо за помощь следствию.

— Взаимно, — сказал я и отправился спать.

Пусть помучается, угадывая, что могла означать моя последняя реплика.

Глава 3

АНИЧКИН. ДЕКАБРЬ 95-го

Володя Аничкин, сколько себя помнил, всегда хотел стать разведчиком.

Еще в младших классах обнинской средней школы на сакраментальный вопрос: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» — он отвечал не обычное — «космонавтом» или «продавцом мороженого», а «разведчиком», приводя взрослых в умильное восхищение. Когда Володя чуть-чуть подрос, по телевизору стали часто показывать сериал про Штирлица, и это окончательно решило его судьбу. Он читал исключительно про разведчиков, с дворовыми ребятишками играл только в Штирлица, а в школе налегал на те предметы, которые, по его мнению, наиболее необходимы будущему резиденту, — географию и английский язык. Однако если с географией дела обстояли еще туда-сюда, то английский, что называется, не шел. Не было у Володи способностей к языкам. Иностранные слова никак не хотели складываться в осмысленные фразы, а если и складывались, то в результате рождался смысл, прямо противоположный желаемому.