Только всем миром

—      Вполне. Меня в связи с этим только вот что интересует:      каким образом водитель ухитрился не оста

вить следов своей обуви на грунте? Испарился, что ли?

—      Мда, — помялся генерал. — Это — вопрос.

—      Можно еще один?

—      Нет чтобы поддаться начальству!..

—      Фамилия шофера... Достоверно ль, чтобы случайный пассажир знал ее? Я не могу представить себе ситуации, при которой явный убийца стал бы во всеуслышание объявлять свою фамилию.

—      И чтобы посторонний человек, — в тон Чекалину подхватил генерал, — так вот, с ходу, без малейшей на то нужды запомнил эту фамилию... — Сразу, без паузы, перешел на деловой тон: — Думаю, ты прав: надо искать этого блондина. Именно он — ключ к разгадке.

Резко зазвонил один из телефонов. Генерал снял трубку с белого аппарата, стоявшего на столике несколько в стороне.

— Да, Николай Николаевич, — сразу сказал он, — добрый вечер. Нет, не ушел еще, как видите. Нет, я доволен. Преступник? Нет, еще не обнаружен. Чем же доволен? Тем, что следственно-оперативная группа на верном пути... — Некоторое время молча слушал. — Нет, Николай Николаевич, этого, к сожалению, я обещать не могу. Почему? Да потому, что это несерьезно было бы с моей стороны. Спасибо за внимание к нам. Не премину, почту своим долгом... — Положил трубку на рычаг, всем корпусом повернулся к Чекалину: — Эти звонки, учти, тебя не касаются. Тут моя забота. Лично я, даю слово, теребить тебя не буду. Одно требование: в двадцать один час — доклад о сделанном за сутки.

6

В райотделе внутренних дел, несмотря на поздний час, царило оживление. Люди толкались в коридоре, в приемной, в кабинете Исаева, где — вот уж кого Чекалин не ожидал сейчас встретить! — был также и Еланцев.

Собственно, уже одно присутствие здесь Еланцева в более чем неурочное это время говорило Чекалину — еще до того, как успел вникнуть в происходящее, — одно это говорило, что сейчас происходит нечто очень важное для розыска и следствия. Еланцев был своего рода порукой этому.

Взаимоотношения между следователями прокуратуры и сотрудниками уголовного розыска исчерпывающе регламентированы. По закону дело угрозыска, коротко говоря, выявить следы преступления, представить необходимые доказательства, найти преступника; дело следствия — изобличить виновного, доказать его виновность. Вот почему для суда имеют силу лишь документы и доказательства, оформленные следователем прокуратуры (речь, понятно, о делах соответствующей подследственности). Есть следователи, которые всерьез приступают к делу только после того, как преступник усилиями угрозыска предстанет пред их ясны очи, а до той поры проявляют себя не слишком-то активно. Но луч

шие следователи поступают не так. Они стараются войти в дело как можно раньше, что называется, с первых шагов, и им не кажется, что они зря теряют время... даже если какая-то часть проделанной работы впоследствии окажется ненужной, не имеющей отношения к делу. Еланцев никогда не чурался черновой работы, но именно у него почти и не было «проколов», чаще всего он попадал в самую точку. Как правило, он появлялся как раз тогда, когда ему следовало появиться. Иногда — от обилия таких совпадений — даже так начинало казаться, что, дескать, стоит ему объявиться в угрозыске, как тут же самое важное и начинает происходить... Но это так, в шутку, скорее. А если всерьез — просто еще один аргумент в пользу древней как мир истины, что на ловца и зверь бежит.

Ладно, как бы там ни было, а сейчас Еланцев, как, впрочем, и сам Чекалин, оба они подоспели очень даже вовремя. Люди, находившиеся в райотделе, были таксисты. Те, что в ночь убийства работали на линии. Мало того, как оказалось, все они (тут надобно отдать должное сотрудникам райотдела — весьма оперативно развернулись!) по прихотливой игре случая были очевидцами наезда машины «47—47» на другое такси (госномер «23—38»), за рулем которого был водитель Соловьев. Произошло это дорожно-транспортное происшествие в начале первого ночи. Машину «47—47» в этот момент вел не Щербанев, а, по предварительным данным, какой-то молодой парень.

Еланцев приготовил бланки протокола допроса свидетелей. Первым пригласили в кабинет Исаева водителя Соловьева, чья машина пострадала от наезда. Допрос, так условились, вел Еланцев; Чекалин и Исаев, разумеется, тоже могли задавать вопросы — если понадобится.

Соловьеву было 37 лет, таксистом работает девятый год. По своему почину для чего-то добавил, что — отличник соревнования, а фотография его вот уже второй квартал находится на Доске почета. По существу же дела Соловьев показал, что сильный удар в левый борт машины он ощутил в тот момент, когда остановился у тротуара, чтобы взять пассажирку. Было это на привокзальной площади. Время? Ноль часов пятнадцать минут. Это — точно? Точнее быть не может: в момент уда

ра машинально взглянул на вокзальные часы. А дальше? Что было дальше?

—      Дальше, значит, было так. Хотел выйти из машины. Нет, не тут-то было. Заклинило дверь! Мою, водительскую. Вылез через правую дверь. Выскакиваю! Вижу: наша же таксопарковая машина — «47—47», чуть впереди. Водитель ее рядом стоит. Я к нему: ты что, ёк- сель-моксель, слеподырый? Или с пьяных глаз? Надо же — прямехонько своей правой фарой мне в дверь саданул!

—      А он что? — спросил Еланцев.

—      Молчит, чего! Что в его положении скажешь? Тут набежали ребята-таксисты. Слышу, кто-то спрашивает его: ты что, с нового набора? Ага, говорит, с нового. Я ему: давай права. Сейчас, отвечает. И в свою машину. Выносит права, я их в карман себе (техталон вернул, конечно, на кой он мне!), сунул права в карман, вот в этот, нагрудный, и соображаю, что дальше делать. Ясное дело, с линии надо сходить: аварийная машина. Через дверь пассажира влез назад в машину, завел, все вроде в порядке. Включаю первую передачу, а она не включается. Повело, значит, сцепление от удара. Ну, попросил Арсеньева, бывший напарник мой, — он тоже тут был — отбуксировал меня в парк.

—      Опишите, пожалуйста, человека, который, как вы считаете, был за рулем машины «47—47».

—      Высокий парень. Лет двадцати. Красивый, я бы сказал. Не худой, не толстый — все в меру. Волосы? Светлые. Нет, без головного убора он был, точно. Темная куртка. Наверно, нейлоновая. Шарф? Не заметил. Что меня удивило — в правой руке снятые перчатки. Я еще подумал: во пижон, водить не умеет, а туда же, перчатки.

—      Если встретите его — узнаете?

—      Еще бы. На всю жизнь запомнил!

—      В права, которые он отдал вам, не заглянули?

—      Нет. Вроде ни к чему показалось.

—      Может, случайно, фамилию спросили, имя?

—      Нет. Если бы я сомневался — тогда б...

—      Не показалось ли вам что-нибудь в его поведении странным, подозрительным?

—      Н-нет.

—      Был он спокоен, взволнован? Суетился, заискивал? Что говорил?

—      Все больше молчал. Только то и сказал, что — новенький. И права молча мне отдал, не пререкался.

—      Это вас не удивило: что без пререканий? Вроде так и надо.

—      Нет, не удивило. А что? Я бы тоже слова поперек не сказал. Виноват — на права, получай. Такой порядок, чего ж на рожон лезть?

—      Какой порядок? — поинтересовался Чекалин; в общем-то ничего худого он не имел в виду, единственно был движим искренним желанием уточнить непонятное. Но этот такой простой, к тому же и сугубо попутный вопрос отчего-то угнетающе вдруг подействовал на Соловьева.

—      Вопрос понял, — хмуро откликнулся он.

И, наперекор логике (понял вопрос — так отвечай, чего ж проще?), сразу замкнулся, от недавней бойкой словоохотливости- — ни следа. Чекалин уже и пожалел, что так некстати нарушил плавное течение допроса. Тем более что и секундной этой паузы было достаточно, чтобы догадаться, чем вызвано замешательство. Сам того не желая, своим опрометчиво вырвавшимся замечанием Соловьев невольно выдал тот прочно установившийся в таксопарке скверный порядок, при котором водители такси в случае дорожно-транспортного происшествия стараются всеми правдами и неправдами обходиться без ГАИ. Второй раз уж нынче Чекалин сталкивается с этой проблемой...