...Имеются человеческие жертвы

Мужской голос в трубке пропал...

—   Да говорите же! — крикнула она.

—  Слушайте внимательно, — снова возник мужской голос. — Все, что услышите, делите на шестнадцать. Вы поняли меня? На шестнадцать. На шестнадцать! Просто так надо! Больше ничего сказать не могу.

—   Так он жив? Жив? — закричала Ирина. — Он действительно только ранен?

—   Я сказал все, что мог. Не волнуйтесь, все будет в порядке! Передайте всем нашим, кому сможете.

Ирина недоверчиво уставилась на черную трубку. Наконец, кажется, поняла. Через минуту снова позвонил Меркулов, и она торопливо передала ему все, что услышала.

—   Фу ты! — облегченно вздохнул Костя. — Видно, у них там положеньице не из легких, а сообщить нам сюда что да как — пока невозможно. Наверно, боятся прослушки. Непонятно, как Миша изловчился. И ведь знаете, может быть, он тоже сейчас, чтобы позвонить, жизнью рисковал. Ну все, успокойтесь!

Но тут Меркулов явно переборщил и переоценил остроту ситуации, в которой оказались его подчиненные. Миша Данилов, соединившись с Москвой, жизнью ничуть не рисковал. Поспешно выйдя из здания больницы, откуда тоже не стоило звонить, он сел в первый попавшийся автобус, проехал несколько остановок, вошел в первый дом и позвонил в первую же дверь.

Открыла бабуля и при слове «милиция» привычно-послушно отступила на два шага.

—  Здравствуйте, бабушка! Телефончик у вас есть?

—  Есть-то есть.... А ты-то кто будешь?

—   Я же сказал, из милиции, бабушка. Мне бы только звоночек один сделать..

«Работа с населением, — усмехнулся он про себя. — Отработка жилого сектора».

—   А документик покажешь? — спросила наученная жизнью бабуля.

Не чинясь он отдал ей свое роскошное генпрокурорское удостоверение и, пока она надевала очки, терпеливо ждал.

—   Да вон он, телефон-то! — показала старушка на аппарат. — Звони, коли надо.

Он заглянул в комнату. Нищета была страшная, даже смотреть было больно, как живет на свете это, видно, всеми забытое человеческое существо... Потом палец привычно набрал восьмерку и код Москвы. А еще через минуту он услышал искаженный волнением голос жены Турецкого и, закончив разговор, от души поблагодарил бабульку и спросил:

—  Ну, как документ, бабуля?

—  Это ты что ж, из самой Москвы?

—   Из самой, бабушка, оттуда...

—  И чего ж там Ельцин-то ваш думает?

—   Не знаю, — пожал он плечами. — И сам удивляюсь... Побегу, бабуля. Спасибо вам огромное! Если б знали, как выручили меня!

Ему было щемяще стыдно перед ней, невыносимо стыдно. Он почти выбежал из ее квартиры и горько усмехнулся, представив, что подумает она, когда увидит засунутую под аппарат его жалкую стотысячную бумажку.

54

На город опустилась ночь. Отоспавшись днем, Турецкий лежал и предавался самому любимому занятию: мыслил, следовательно, существовал.

Его решили убить. Так. Понятно. Но вот вопрос — кто? И зачем? Кому уже здесь это могло стать нужным и выгодным? А между тем все очень просто: кому-то розданы его фотографии. На какой-то бумажке его фамилия или только инициал обведены красным кружком или подчеркнуты двумя линиями, а это значит, на него открыта охота как на особо вредного или особо ценного зверя, которого надо найти и истребить. Отчасти эти добытчики преуспели, по крайней мере загнали его, как в ловчую яму, в эту больницу. Неважно, что он сам выписал себе сюда наряд, суть одна, и понятно, что, как только он выйдет, высунет нос на улицу, хоть на секунду зазевается, утратит бдительность, его выследят и доведут дело до конца. А ему пока что не хочется попасть в число чьих-то трофеев.

Работай, работай, голова, думай! Кому выгодно его убрать? Обычное мщение?

Да нет, тут что-то другое. Кто, кто отдал приказ? Кто поставил против его имени жирный крест, галочку или восклицательный знак? Губернатор Платов отпадает — Платову он нужен, как никто. Бывший мэр? Этот, конечно, мог бы пойти на всякое, но и у него пока что ровным счетом никаких мотивов, чтобы выводить метких стрелков на московского «важняка»...

Как ни крути, выходит, это тянется еще из Москвы и, возможно, связано с тем странным фактом, что кто-то решил сразу его рассекретить и показать по телевидению.

И потом, если враг перешел в столь решительное наступление, отчего бы не принять его вызов? Значит, надо здесь маленько отлежаться, провести пару деньков, а после свалить с этой тихой лежки и подкинуть «утечку информации» в прессу: намекнуть о своем местонахождении и устроить засаду с тем расчетом, что охотники, коли требуется его шкура, непременно попытаются взять его, бессловесного подранка, прямо в этой берлоге.

Н-да. Не было бы счастья, да несчастье помогло... Теперь у Турецкого было время не спеша познакомиться с материалами Русакова, которые передала ему Наташа Санина и которые он предусмотрительно захватил с собой в машину «скорой помощи». Это были две толстые папки, до отказа набитые исписанными от руки и машинописными листками, распечатками на компьютере, газетными вырезками, ксерокопиями каких-то графиков, функций, диаграмм... Расчеты, расчеты, рабочие записи, торопливо зафиксированный, преображенный в летящие строчки бег мысли, когда идеи и догадки обгоняли друг друга и надо было только поспеть удержать их и выплеснуть на бумагу.

Он разобрал, разложил, рассортировал листки... А уже на самом дне второй папки нашел законченный обработанный текст не то общей концепции, не то программы, в которой этот, как только теперь он смог понять, действительно необыкновенно одаренный ученый и социальный мыслитель сумел сформулировать ключевые понятия своей теории как руководства к действию.

При всем при том Владимир Русаков был, очевидно, человеком скромным, всюду подчеркивал, что опирается на доктрины своих идейных вдохновителей и учителей, о чем свидетельствовало множество ссылок, указаний и цитат. И все-таки это был самостоятельный, оригинальный труд, больше всего похожий и по форме и по содержанию, а также пафосом изложения на знаменитую работу Солженицына «Как нам обустроить Россию».

«Да, — думал Турецкий, читая и сам все более увлекаясь горячим творческим энтузиазмом автора, — да-да, вот именно так! Именно это и нужно нам, и сейчас в моих руках эти исписанные листки как материальное воплощение подлинного патриотизма, без истерики, истошных воплей, шапкозакидательства и прочего площадного политического кликушества. Просто трезвая, точная мысль, лаконичные определения и ясные, здравые выводы, на основе которых действительно можно возрождать и строить нормальное гражданское общество в измученной ненормальной стране.

Теперь, когда этот человек открывался ему все лучше, Турецкий чувствовал себя не следователем, а давним единомышленником того, кто исписал столько страниц, и горечь все сильнее охватывала его, боль и чувство утраты, как если бы он потерял в тот день по-настоящему близкого и любимого друга.

Русаков писал: «...Если свести сложнейший конгломерат нашей нынешней жизни к предельному обобщению, к знаку, то можно выделить и обозначить параллельно существующие в одной стране и в один момент истории четыре России. Разумеется, невозможно оспаривать ведущую роль олигархии в сегодняшнем российском обществе. Однако когда россияне говорят сегодня о своем обществе как об олигархическом, по сути, они повторяют логическую ошибку западных политологов, которые определяют пост коммунистическую Россию как демократию. Это слишком примитивная и огрубленная модель, описанная в системе достаточно условных терминов, в то время как все намного сложнее.

Для того чтобы понять современное российское общество, необходимо увидеть и выделить в нем не один срез, олигархический, а по меньшей мере четыре: правящий авторитарный, собственно олигархический, либеральный и криминальный. Каждый из этих укладов имеет свою собственную политическую и экономическую базу, позволяющую более или менее эффективно применять принуждение, экономическое и внеэкономическое, для реализации решений и задач элиты... »