...Имеются человеческие жертвы

—  Ну, посмотрим, посмотрим, — задумчиво произнес Турецкий. — Как бы то ни было, а наша работа идет своим чередом. А что касается «Гражданского действия», они сумеют себя отстоять. Значит, так! Военный совет объявляю открытым. Давайте-ка взглянем на наши полевые карты и отметим, какие объекты мы уже отработали и что осталось.

Турецкий подошел к карте и поднес шариковую ручку к серому квадратику, изображавшему площадь Свободы.

— Вот примыкающие улицы. Вот дом, во дворе которого нашли трупы тех двух кавказцев. А вот... — Тут ручка выскользнула из пальцев, он вдруг резко наклонился, чтоб успеть ее поймать, и в этот момент зазвенело стекло, раздался характерный звук и, выбив пыль из стены, прямо в карту на уровне головы Турецкого ударила пуля.

—  Шеф! — заорал Данилов, но Турецкий не впервые в своей жизни оказывался под обстрелом на боевой позиции. Он пластом рухнул на пол, успев выкрикнуть своим:

—  Ложись!

Шторы были раздвинуты, и все трое понимали, что тот, кто вел обстрел, по всей видимости, из окна лестничной площадки дома напротив, а может, с крыши или чердака здания повыше, стоявшего в полутора сотнях метров, по-прежнему держит их в поле зрения оптического прицела. Все трое тяжело дышали.

—  Как считаете, — спросил Турецкий, — он сообразил, что я упал раньше, или думает, что снял цель?

Они сползлись на середину комнаты.

—   Вот тебе, бабушка, и военный совет! — проговорил Турецкий. — Что будем делать?

—   А нечего тут гадать, — сказал Данилов. Нас же по телику не показывали. Да и нужны мы им, как в бане гудок, коли есть дичь покрупнее. Лежите, шеф! Начинается паника!

И он вскочил, распахнул окно, рискуя и вправду схлопотать «маслину» в лоб, заорал что-то нечлено­раздельное, в то время как Рыжков и Турецкий выползли в прихожую номера, таща за собой телефон на длинном проводе. Турецкий сорвал трубку и один за другим набрал два самых известных двухзначных номера, сначала «Скорой», потом, спустя минут пять — милиции.

—   Алло! Милиция? Дежурного по городу! Говорят из вашей спец гостиницы. Кто говорит? — Турецкий подмигнул Рыжкову. — Говорит следователь Генеральной прокуратуры Данилов. У нас ЧП — покушение на старшего следователя из Москвы Турецкого! Он ранен. Огнестрельное в голову. Без сознания. «Скорая» уже вышла. Высылайте опергруппу. Третий этаж, комната триста восемнадцать.

—  Ну а дальше что? — спросил подошедший Данилов.

—   Видно, придется мне временно исчезнуть, — сказал Турецкий. Если кто-то получил задание поставить точку в моей карьере, мне лучше тут больше по улицам не шляться, сами понимаете. Сейчас приедет «Скорая», прибудет опергруппа, меня вынесут и увезут. Так что тот, кто стрелял, и его группа прикрытия получат подтверждение, что выстрел был удачен.

—   Ну хорошо, а дальше, дальше? — повторил Данилов.

—  А дальше пока не знаю, — сказал Турецкий.

— Но если сюжет швырнуло в эту сторону, стало быть, мы, может, и сами того не понимая, вышли на след.

—   Все так, — ответил Данилов. — Но тут ведь, конечно, свои порядки. Наверняка есть свои тихие кадры и в милиции, и в прокуратуре, так что ваш спектакль не сегодня-завтра откроется. Мы и в Москве-то можем секретность обеспечить с большим скрипом, а уж тут...

—   Согласен, — сказал Турецкий. — И даже удивляюсь, Миша, отчего ты еще не «важняк». Короче, я ложусь в больницу с огнестрельным ранением. У всех членов бригады «Скорой» и у персонала приемного покоя отберем подписки о неразглашении данных следствия. Надо, чтобы закрыли рты на замок. Все остальное — по законам жизненной правды — сообщение в прессу и так далее. Тем более тяжесть моего ранения неизвестна. Может, только царапнуло, а может, на грани жизни и смерти. Если кому-то очень надо довести дело до конца, вполне возможно, забредут в больницу. Тогда есть шанс сцапать их там.

—   Ну а кровь? — спросил Рыжков. — Сейчас же сюда прикатят криминалисты, судебные медики. С этими ведь наш фармазон не пройдет!

—  Ну все, братцы! Прибегнем к членовредительству!

И, схватив осколок стекла, Турецкий сморщился, зажмурил глаза и, задрав рукав, решительно взмахнул острым осколком. Кровь так и брызнула.

—   А ну глянь, вены целы? — сквозь зубы спросил Турецкий.

—  Порядок, — ответил Рыжков. — Кровопускание в лучших традициях семнадцатого века. Как у вас со сворачиваемостью, шеф?

—  Сейчас узнаем, — сказал Турецкий.

—   Ну живодеры! — сказал Данилов. — Пропадите вы пропадом, голова кружится!

—  «Голова обмотана, кровь на рукаве, след кровавый тянется по сырой траве», — пропел Турецкий и что есть силы махнул рукой, забрызгав и карту города, и голубое покрывало на койке. А затем щедро окропил голову и лицо. Получилось вполне натурально. Он, кажется, и не пожалел себя, и не переборщил. Кровушки было предостаточно.

И неожиданно он почувствовал дурноту и слабость в ногах, и руки задрожали предательски: он вдруг понял, что пять минут назад мог быть убит наповал и жив сейчас только по чистой случайности.

—   Вот что, Миша, — сказал он, жадно глотнув воздуха. — Сообщи о случившемся в городскую администрацию и в секретариат Платова. А теперь выбегайте в коридор, кричите, сзывайте народ, а я падаю замертво. Никого, кроме следственно-оперативной группы и медиков, не впускать! Как у меня с цветом лица?

Данилов взглянул критически. И прежде чем выбежать из номера, иронически улыбнулся:

—  По-моему, подходяще.

Турецкий крякнул и, с силой отшвырнув ногой стул, который перевернулся и отлетел в угол, раскинулся на полу в ожидании своих спасителей.

52

В понедельник двадцатого апреля в десять часов утра начальник МУРа Вячеслав Иванович Грязнов явился к заместителю министра внутренних дел по кадрам, имея на руках рапорт с просьбой об увольнении с занимаемой должности: всегда лучше самому рулить, опережая события и чужие инициативы. Однако на сей раз обойти противников на вороных не удалось. Тем же числом было датировано уже поступившее часом раньше распоряжение и. о. министра внутренних дел об отстранении Грязнова от обязанностей начальника Московского уголовного розыска в связи с превышением им служебных полномочий и о переводе его в резерв Управления кадров МВД.

Просто удивительно, как у этого бесцветного человека поднялась рука подмахнуть такой документ! Видно, и его маленько потрясли, а он, этот регент на министерстве, отлично понимая свое место и то, что он фигура сугубо временная и разменная, кочевряжиться не стал. Ну, Грязнов так Грязнов... Был Грязнов — и нету! Подмахнул не глядя. И с плеч долой.

Остаток дня был угрохан на разные бюрократические закавыки, сдачу дел, оформление бумаг и прочее канцелярское занудство. Торжественных прощаний устраивать не стали, сочли излишним. При той чехарде, что творилась тут уже не один год, легко было предположить в недалеком будущем торжественную встречу. Так что обошлись без театра абсурда. Посидели, уговорили бутылочку с Яковлевым, Шибановым и лучшими операми и разбежались.

Особой обиды Грязнов не чувствовал. Все это было, коли разобраться, в порядке вещей, обидно было только за те неимоверные, нечеловеческие усилия, что пришлось им всем затратить, работая по делу Горланова. У бедняги Сизифа, наверное, были железные нервы. Куда как крепче, чем у сотрудников МУРа. Сизифов камень с надписью «Горланов» сорвался и скатился по склону горы. Грязнов не сомневался, что наступит час, когда придется заняться этим камешком вновь.

«Ничего, перемелется! — думал Грязнов. — И не то бывало. В конце концов есть тылы, есть куда отступать или, как в войну писали, «выпрямлять линию обороны». За спиной двадцать пять лет опыта оперработы, колоссальные связи, безбрежная информация. Все это не впервой — и сам уходил, и сверху «уходили», и снова зазывали, и возвращался... Все уже было. Имеется, наконец, хлебное местечко, свое дело — агентство «Глория»... Подумаешь, испугали!»