Банда 5

— За наши победы на всех фронтах, — значительно произнес Мольский и медленно моргнул снизу вверх.

— Пусть так, — согласился Пафнутьев. — И на Белорусском, и на Украинском пусть будут лишь победы.

Мольский склонил голову, осмысливая сказанное, но ничего не сказал и медленно выпил. После этого взял пальцами несколько кусков растекшегося от зноя сала и отправил их в рот.

— Закусывай, старичок, — сказал он. — Сало — это лучшая закуска. А сало с луком — это вообще...

Пафнутьев не успел освоиться, как увидел, что стаканы опять наполнены. Когда он выпил свою долю и поставил стакан на стол, то увидел, что водка Мольского оказалась нетронутой. И тогда понял Пафнутьев, что здесь пьют нечестно, что надо держать ухо востро и не расслабляться.

«Не надо нас дурить», — жестко подумал Пафнутьев и, сунув в рот корочку хлеба, медленно ее разжевал. К салу он так и не смог притронуться.

— Когда ты позвонил и сказал, что хочешь поговорить, я сразу вспомнил тебя, Паша... Ведь мы встречались, и даже не один раз, старичок...

— Что-то не помню. — Пафнутьев еще раз внимательно посмотрел на Мольского. — Нет, не помню.

— Была какая-то встреча у областного прокурора, ты докладывал о преступности, я задавал вопросы от нашей вечерки... Вот так примерно...

— Может быть, — сказал Пафнутьев и уже решил было показать квитанцию об уплате объявления, но Мольский перебил его.

— Еще по одной? — спросил он.

— Ты еще со своей не справился, старичок, — сказал Пафнутьев. И что-то в его словах, в тоне насторожило Мольского. Остановившимся взглядом он уставился на Пафнутьева, потом оскорбленно пожал плечами, дескать, хотел, как лучше, а если ты так ставишь вопрос... — Давай-давай, опрокидывай, раз уж налито. С такой закуской не опьянеешь.

— Ты, старичок, напрасно на меня бочку катишь... — Мольский взял свой стакан и спокойно выпил. Закалка у него была серьезная, в этом Пафнутьев убедился. — Я не сачкую, честно отрабатываю каждый тост. А если маленько замедлился, то причина только одна — ты третий, с кем я сегодня пью запорожскую водку. И, надеюсь, не последний.

— Надежда — это прекрасно, — заметил Пафнутьев. — Я тоже в свое время каждый день хоть на что-то да надеялся.

— А сейчас?

— Перестал.

— Это радует. — Мольский склонил голову так, что очки его совсем перекосились и, если бы не бородавка, могли бы вообще свалиться с обильного лица. — Видишь ли, старичок, — Мольский печально посмотрел вокруг, — все эти наши с тобой словечки имели бы совершенно другой смысл, если бы ты служил в другой конторе. Согласен?

— Вопросы есть, Гоша, есть несколько простеньких таких вопросов.

— Давай, старичок.

— Смотри сюда. — Пафнутьев вынул квитанцию, подписанную Мольским, и, не решившись положить ее на стол, показал из своих рук, расправив и повернув к Мольскому лицом. — Внизу твоя подпись, Гоша.

— Точно моя? — Мольский с неожиданной ловкостью выдернул бланк из пальцев Пафнутьева. — А... Вспомнил. — И, вытерев квитанцией пальцы, небрежно бросил в корзину для мусора.

Пафнутьев молча поднялся, нашел жирный комок в корзине, вынул его, распрямил, сложил пополам и аккуратно поместил между страничками своего блокнота.

— Слушаю тебя, Гоша, — сказал он и сел на свое место.

— Этих квитанций каждый день я выписываю не меньше сотни. Иногда, уходя куда-нибудь по заданию, оставляю девочкам из нашего отдела десяток бланков с моей подписью. Поэтому, старичок, проследить судьбу каждой такой бумажки я не могу, не хочу и даже избегаю. Тебе еще нарезать сала? И могли бы еще по глоточку. А?

— Послушай меня, Гоша... Эта квитанция получена неким Суровцевым. Он принес объявление о продаже дома. Объявление в газете не появилось.

— Бывает. — Мольский небрежно махнул рукой. — Так частенько бывает. Смотри сюда... Мужик продает дом, оповещает об этом родственников, знакомых, сослуживцев, соседей... Сеть получается достаточно широкой... Никто не покупает. Тогда он идет к нам, приносит свою писульку. Я говорю мужику — очень хорошо, через неделю объявление будет в газете. Это его устраивает, он счастливый возвращается домой. А через день, через два, три, четыре, пять к нему все-таки приходит покупатель. И они совершают свое черное дело. Купля-продажа. Чтобы не будоражить город, чтобы не захлебнуться в телефонных звонках, посетителях, визитерах, он звонит и говорит мне, что так, дескать, и так, дорогой друг Гоша, не надо объявление помещать, продан дом. Очень хорошо, говорю я, будет время, заходите за деньгами, которые заплатили. Не все, но большую часть мы возвращаем. За хлопоты отстегиваем себе процентов двадцать, двадцать пять.

— А какие у вас хлопоты?

— Старичок, я вижу, ты в нашем деле не очень тянешь... Объявление надо подготовить к набору, отредактировать, убрать из него чушь, выстроить по принятой у нас форме, потом его кто-то вычитывает, чтобы избежать и фактических ошибок, и орфографических... Потом его надо набрать на компьютере, заверстать на полосу... Ну, и так далее. А за день до того, как появится газета в киосках, он звонит и говорит — не надо, отбой.

Ответы Мольского выглядели простыми и убедительными. Все зацепки, которые Пафнутьев приготовил для этого разговора, ему не удалось даже произнести. Мольский отмел их заранее.

— И часто такое случается?

— Что тебе сказать, старичок... Случается. Не сегодня, так завтра, не одно, так другое, третье... Жизнь газеты течет по своим причудливым путям и... Мы еще выпьем?

— Чуть-чуть попозже, чуть-чуть, — ответил Пафнутьев.

— А бумажку, которую ты в блокнотик спрятал, выброси, старичок. Не пригодится она тебе, выброси в то самое ведро, из которого ты вынул ее с таким душевным трепетом, с таким высоким чувством профессиональной ответственности. Мне показалось, что у тебя при этом даже руки вздрогнули... Взамен я дам тебе десяток новеньких, с печатями и моими подписями. Может быть, это не совсем правильно с точки зрения делопроизводства, но так уж у нас сложилось, старичок. — Мольский улыбнулся, показав редкие, но крепкие зубы-пеньки табачного цвета.

— Ну что ж, суду все ясно и понятно, — пробормотал Пафнутьев и не смог, не смог придать своему голосу ни твердости, ни уверенности. Но что-то помешало ему выбросить в ведро квитанцию, над которой так покуражился Мольский, вытерев об нее жирные свои пальцы. И чтобы уж совсем не выглядеть дураком, Пафнутьев взглянул на часы, скорчил гримасу, которая должна означать, что он торопится, что, к сожалению, покидает этот гостеприимный кабинет, что в будущем он, конечно, с большим удовольствием заглянет сюда. — Тороплюсь, Гоша, назначена встреча с неким Огородниковым. Кстати, когда он узнал, что я буду у тебя, велел кланяться, что я и делаю... Как он мужик, ничего?