Банда 5

— Кстати! Мы три месяца не платили за квартиру!

— Вот видишь, как я прав! — С этими словами Пафнутьев покинул квартиру и устремился в постылую свою прокуратуру, где круглосуточно заседал штаб по поимке особо опасной банды, скатившейся в полный беспредел.

Засветился Петрович, засветился.

Оплошал, опростоволосился, дурь сморозил.

Оставить следы, отпечатки пальцев — это было непростительно для человека его опыта, его мудрости и осторожности. Так мог вести себя алкаш, забравшийся в киоск за бутылкой водки, сопливый пацан, нырнувший в соседскую форточку за кассетой с голыми бабами на коробке, так мог проколоться новичок, который только выходил на зовущую, тревожную, полную опасностей и соблазнов воровскую тропу.

Но Петрович...

Однако было и объяснение, и оправдание.

Ни разу не случалось в его жизни, чтобы следователь припер его отпечатками. Брали Петровича в перестрелке, брали, обложив многодневной облавой, брали средь бела дня в уличной толпе, защелкнув на запястьях стальные кольца наручников. Как-то взяли смертельно пьяного, ничего не помнящего и не чувствующего. Раненого брали, порезанного и истекающего кровью, но отпечатки...

И еще было обстоятельство, которое оправдывало Петровича. Стар он стал, слишком стар, и все технические достижения, которые чуть ли не силком были внедрены в милицию, нисколько не отразились на его сознании. Проведя полтора десятка лет за колючей проволокой, Петрович упустил, по невежеству и здоровому недоверию упустил тот момент, когда на столах всевозможных правоохранительных учреждений появились мерцающие экраны компьютеров, когда нескольких секунд стало достаточно, чтобы передать любой документ с печатями и подписями, с фотографиями и личными признаниями из конца в конец необъятной Родины. Когда следователь, на несколько минут прервав допрос, возвращается в кабинет с бумагой, только что полученной из Москвы или Хабаровска, с бумагой, которая все ставила на свои места...

Это пришло, это наступило, а Петрович даже и не заметил.

И стоило прокурорскому эксперту Худолею, человеку с испариной на лбу и с неуверенными движениями вздрагивающих пальцев, выдающих нездоровый образ жизни, стоило ему обнаружить слабый отпечаток пальца на пластмассовой ручке двери и вложить это невнятное изображение в какую-то хитрую машину, связанную с сотнями таких же машин, разбросанных по всей стране, как прошло совсем немного времени и адская эта машина выдала, исторгла из себя, выплюнула полоску бумаги, на которой были указаны фамилия, имя, отчество, даты судимостей, номера статей и сроки, сроки, сроки, которые отсидел в своей жизни Осадчий Михаил Петрович...

Никогда нельзя предусмотреть все, предвидеть и ко всему быть готовым. Кто мог предположить, что в самый неподходящий момент из ванной выйдет полуобнаженная, распаренная, с раскрытой грудью красавица и нос к носу столкнется с парнем, с которым у нее ничегошеньки не было, кроме невнятных переглядок да этой дурацкой истории с черной рубашкой в белый горошек...

Да, так бывает — вышла девушка из ванной и...

И завертелись судьбы в смертельном хороводе, посыпались деньги, трупы, загремели выстрелы, полилась кровь...

И все это только начиналось, только начинаюсь...

Утром все, кто занимался расследованием убийства — и милиция, и прокуратура, и местные, и московские бригады, — знали, кого искать. У всех на руках были портреты Михаила Петровича Осадчего, правда, достаточно давние, но они давали представление об этом человеке. На снимках Петрович был моложе, острижен наголо, а он часто в жизни ходил остриженным наголо. И силком его стригли, и по доброй воле, в конце концов и сам он привык к этой удобной, практичной прическе, даже на воле оставаясь стриженым. И только в последние годы отпустил волосы, но управляться с ними не умел и чаще всего выглядел каким-то взлохмаченным. Но люди, знавшие Петровича, узнавали его сразу, поскольку он за последние десятилетия почти не изменился — те же глубокие морщины, печальный взгляд исподлобья и какая-то несмелая, неуверенная улыбка...

В общем, можно было опознать, можно. Тем более что портрет оказался в руках людей не совсем бестолковых.

В то же утро Илья Ильич Огородников тоже узнал — ищут Петровича. Что делать, все мы люди, все связаны какими-то обязательствами, нуждаемся в помощи и стараемся отблагодарить людей, которые нам эту помощь оказывают, или задобрить тех, на чью помощь надеемся, когда прижмет, когда станет невмоготу, когда обложат нас обстоятельства круто и, кажется, навсегда.

Вот и Илья Ильич дождался утреннего звонка.

Звонил человек с хорошим, добрым голосом, уважительно и достойно, как бы между прочим. И по принятому обычаю, звонил, не называя ни своего имени, ни имени человека, с кем разговаривал.

— Здравствуйте. — В голосе его была улыбка. — Меня еще можно узнать?

— Ха! — воскликнул Огородников обрадованно, потому что этот человек не звонил по пустякам, а если уж объявлялся, то по делу, по срочному и важному. — Да я тебя узнаю средь ночи! Как жизнь, как успехи? Что нового в большом мире?

— Да как... Ковыряемся помаленьку... Там стрельнет, там защемит, там кольнет... Как это говорят... Если в пятьдесят просыпаешься и ничего не болит, значит, ты мертв.

— Нет, — быстро ответил Огородников, словно опасался, что сказанное относится и к нему. Я, слава Богу, еще жив!

— Значит, где-то в организме постреливает?

— Сейчас постреливает не только в организме. — Огородников без нажима переводил разговор в нужное направление.

— Потому-то мы все и живы! — рассмеялся собеседник. — Там на трассе пальнуло, там в подвале бабахнуло...

— Слышал!

— Как-то я был у тебя в гостях... Помнишь, мы говорили о квартирных делах... И застал одного человечка...

— Напомни! — настораживаясь, сказал Огородников.

— Пожилой такой, сумрачный, молчаливый... У него тоже были какие-то неприятности... Улыбается он как-то странно, по-собачьи... Не то пасть от жары раскрыл, не то вспомнил что-то трепетное... Ну? — улыбался собеседник. — Непричесанный, весь в морщинах...

— Вспомнил! — Огородников только сейчас понял, что речь идет о Петровиче. — Вспомнил, как же! Не то его выселяли, не то какие-то дачные нестыковки...