Круги по воде

– Ой, милый, не скажу. Память у меня только нацифры и документы. Их, ночью разбуди, вспомню. А на личность, ну прямо, никуда. Ей-богу, никуда, — огорчённо повторила она и, словно желая утешить Игоря, добавила: — А насчёт того, точно вам говорю: никто больше взять их не мог. Я так вчера и Валентину Григорьевичу сказала, когда он меня конф… конф… как уж он объявил, не помню. В общем, секретно спрашивал, по душам. Вам одному и велел про то сказать.

– Это очень важно, Анна Николаевна, — кивнул Игорь.

Потом ушла и Бурашникова.

А вскоре на её месте уже сидел, перекинув ногу на ногу и упёршись острым локтерл в колено, худой, усатый Симаков. Поминутно сдувая пепел с сигареты на ковёр и от волнения не замечая этого, он говорил:

– Я, так-эдак, прямо скажу: уважения к нему нету.

Чуть раскосые глаза его в упор смотрели на Игоря, а брови, сходившиеся как бы под углом, придавали этому взгляду какое-то укоризненное выражение.

– …Я пока людям говорю: помогать, мол, надо, так-эдак, — продолжал Симаков. — Но сам все больше вижу: не тому помогаем. Носов во где у нас у всех, — Симаков похлопал себя по шее. — А он чего делает? Мы вот поглядим, поглядим да на партбюро его вытащим, так-эдак.

«Добрый мужик, — подумал вдруг Игорь, — И справедливый. И умница. И все это чувствуют. Потому, наверное, и любят. Но ещё и характер».

– С Носовым ясно, — сказал он. — А вот Анашин откуда взялся?

– Это человек незнакомый, — покачал головой Симаков. — Но уже себя нахалом показывает.

– Кто ж его на завод принял? Ведь судимость у него.

– Ну и что? — Симаков укоризненно взглянул из-под, треугольника бровей. — Вон у нас Валерка Гончаров. Тоже судимость есть. А как вкалывает? На красной доске висит, так-эдак. Никто ему старое и не поминает. И пусть кто попробует!

– Это все верно, — покачал головой Игорь. — Только вы меня не поняли. С судимостью ведь не очень охотно принимают. Нам же самим нажимать приходится. А туг — раз и готово. Почему?

– Э, милый. Всяко, так-эдак, бывает. Кто ж его знал, что он за человек?

– Может, кто и знал. Я вас попрошу, Иван Спиридонович, поинтересуйтесь, как Анашина приняли, у кого он был. А то мне это не с руки. Лишний разговор пойдёт.

– Можно, чего ж.

Они простились. Игорь проводил его вниз и спросил у дежурного:

– Томилии не звонил?

– Никак нет, товарищ капитан, — ответил тот, поднимаясь.

Игорь досадливо кивнул.

Он не мог подавить растущего беспокойства.

– Вас товарищ подполковник просил зайти, — добавил дежурный.

Игорь стал подниматься по лестнице.

С Раскатовым они пошли обедать.

– — Заодно расскажешь, что там у вас на данный момент светит, — сказал тот по-хозяйски твёрдо. — И что ещё от нас требуется. Какая помощь.

Разговор продолжили уже в кабинете. Игорь, хмурясь, сообщил об исчезновении Лосева. Раскатов как-то по-особому взглянул на него и сказал:

– Плохо ты знаешь Томилина. И совсем не знаешь Углова. Положись как на себя. Они, брат, все сделают. Это же орлы, каких поискать. Понял?

Когда Игорь уже уходил, Раскатов, положив ему на плечо огромную свою руку и провожая до двери, задумчиво сказал:

– Дело Лучинина идёт вглубь и вширь. Хорошо копаете. И во всем я с тобой согласен. Так что давай, милый. Действуй, как решил.

А потом к Игорю пришла Лучинина, тихая, замкнутая, в строгом платье с узеньким белым воротничком вокруг тонкой шеи. Бледное, неподвижное лицо её было как мраморное. А высоко взбитые, очень светлые волосы казались совсем седыми.

– Извините, Ольга Андреевна, что пришлось вас потревожить, — сказал Игорь, чувствуя, как трудно становится говорить, даже дышать, глядя в эти потухшие, измученные глаза. — И ещё извините меня, что придётся касаться такой тяжёлой… таких тяжёлых воспоминаний.

– Пожалуйста, не извиняйтесь, — сухо ответила Лучинина, и её прозрачные, нервные пальцы в жгут свернули платочек, который она держала в руке.

– Так вот, — продолжал Игорь. — Я вам должен кое-что рассказать. И кое о чем спросить. Мой товарищ был у вас неделю назад, когда мы только приехали и ничего не знали. За эту неделю мы многое выяснили, — он помолчал, подыскивая слова, потом так же медленно продолжал, вертя в руке незажженную сигарету. — Я вам пока скажу только то, что можно сказать. Мы узнали, что в министерство, в редакцию газеты, в прокуратуру ещё до начала ревизии на заводе поступили анонимные письма с обвинениями в адрес Евгения Петровича. Мы уже почти убедились, что это клевета. И мы нашли их автора…

Лучинина вздрогнула и пристально посмотрела на Игоря.

– …Узнали, — продолжал Игорь, наконец закуривая, — что он не сам писал их, вернее, что ему подсказали их содержание. Кроме того, письма, которые нашли вы. Это он написал сам. Узнали и того, кто ему подсказал.

– Какая подлость… — прошептала Лучинина, опустив голову. — Я теперь понимаю…

– Это ещё не вся подлость, — возразил Игорь. — Часть её коснулась и вас.

– Меня?.. — она подняла голову. — Да, да… Я понимаю.

– Подлость и клевета.

– Нет! — нервно воскликнула Лучинина. — Это не клевета! Это правда, — и впервые бледное её лицо исказилось от страдания. — Это правда… — повторила она тихо.

Игорь молча покачал головой.

– Знаете что, — Лучинина пристально посмотрела ему в глаза. — Если так, то давайте называть вещи своими именами.

Она оказалась сильнее, чем он думал.

– Давайте, — согласился Игорь. — Так вот. Сна чала о том, что правда. Она… — Игорь не решился назвать Таню по имени, — она действительно любила Евгения Петровича. И он её, вероятно, тоже. Но… тут кончается правда. Начинается ложь. Он не обманывал вас. Он только мучился. Это могло и пройти. Она решила уехать из города. Это могло и не пройти. Тогда вы все бы узнали от него самого. И только после этого… он ушёл бы. Честно, открыто. Ведь он был именно таким, вы же знаете.

– Да, я знаю… — тихо подтвердила она. — Но я тоже измучилась… Мне обрывали телефон… Боже, что мне говорили… И подбрасывали мерзкие письма. И…

– И вы не знаете, кто это делал?

– О! Голоса были разные. Но потом… он пришёл ко мне. И даже назвался другом… Но я… прогнала его. Я ничего не могла поделать с собой… И ничего не говорила Жене… Ничего… до конца…