Страх высоты (сборник)

Мазин имел все основания полагать, что не застанет Рождественского дома, и это его вполне устраивало, потому что к встрече он был не готов, да и сам визит мог показаться тому странным, особенно если Рождественский знает, что Мазин в отпуске. А отпуск Игорь Николаевич решил не откладывать, хотя теперь-то комиссар, пожалуй, и не стал бы торопить с окончанием дела. Мазину хотелось, чтобы тот, кто переслал записку, решил, что все кончено и тревожиться больше нечего. Конечно, об этих соображениях следовало сообщить начальству, но Мазин рассчитывал подготовить к докладу нечто большее, чем анонимная записка.

Между домами находилась асфальтированная автостоянка. Мазин узнал черную "Волгу" Рождественского и вдруг почувствовал себя неуверенно: "Какой-то частный детектив!" И он проникся к ним сочувствием, к этим частным сыщикам. Каждый имеет право послать тебя к чертовой матери. Нет, совсем другое дело, когда ты можешь полезть в карман и достать… не револьвер, конечно, служебное удостоверение. С такой книжечкой гораздо легче. Но сегодня она осталась дома. Следствие-то закончено.

— Здравия желаю, товарищ начальник!

Мазин обернулся.

Он стоял рядом с машиной Рождественского, а приветствовал его старик в армейском дождевике. Мазин не сразу узнал его в этой длинной плащ-накидке защитного цвета.

— Здравствуйте.

— Не угадываете?

— Вы сторож. Василий Прокофьевич?

— Так точно, — заулыбался старик, довольный тем, что его узнали. Так сказать, первый ваш свидетель.

Это он, сторож, увидел утром мертвого Тихомирова на газоне под окном.

— Не найдется ли папироски у вас, товарищ следователь? Не уважаю я сигареты.

— Сожалею, Василий Прокофьевич, некурящий.

Мазин испытывал досаду. Ему хотелось походить здесь одному, а теперь Рождественский наверняка узнает о его визите, а в этом-то уж никакой пользы нет. Разве что попросить старика помалкивать?

Сторож между тем был явно рад встрече и вел себя по-свойски. От Прокофьича попахивало.

— Вот это вы совершенно правильно делаете, товарищ начальник!

— Что правильно? — не понял Мазин.

— А что не курите. Американская наука установила точно: рак от этого дела бывает.

— Откуда вы про американскую науку знаете?

Сторож обиделся.

— Что ж вы думаете, как я сторожую, так я темный совсем? Да у меня сын майор, если хотите знать. Одних газет на двадцать пять рублей выписывает. А сторожую я, чтоб пользу приносить, а не от невежества.

И старик достал из-под плаща пачку сигарет.

— Про науку слыхали, а курите, — усмехнулся Мазин.

— Вот это, прямо скажу, от слабости характера, — охотно признался Прокофьич. — Потому наука одно, а человек — другое совсем дело. И наука это теперь признает.

"Пожалуй, в отпуске можно позволить себе и поболтать", — решил Мазин, не видя пока выхода из создавшегося положения.

— Что ж она признает?

— А то, что человек от генов зависит! — заявил старик с торжеством и сунул сигарету в редкозубый рот. — И выходит, у кого какой ген, то тому и суждено!

— Это не Рождественский вас просветил? — спросил Мазин, подивившись своеобразной гипотезе.

Перед ветровым стеклом "Волги" покачивался на шнурке красно-черный чертик.

— И с ним беседоваю. Я, признаться, грешным делом, умных людей уважаю и всегда рад новенькое узнать что-нибудь.

— Как же вы познакомились?

— Да иногда за машиной его присматриваю. Гаража-то тут нет пока, вот меня люди и просют: присмотри, Прокофьич, все равно сторожуешь. И то правда, почему человеку хорошему навстречу не пойтить?

— А Рождественский хороший человек?

Старик глянул на Мазина с опаской:

— Это как понимать, в служебном порядке интересуетесь или просто так, по-человечески?

— По-человечески, — заверил Мазин и подумал, что частный розыск имеет, пожалуй, и свои преимущества.

— Если по-человечески, то прямо скажу — обходительный и уважительный. Никаких надсмешек не строит, как некоторые. И машина у него в порядке всегда, аккуратный человек. А позвольте спросить, история-то эта закончилась уже?

Прокофьич понизил голос, произнося последние слова.

— Закончилась.

— Черт попутал парня, выходит?

— Да, несчастный случай.

— Точно, точно. Зачем он только на окно-то полез?

Мазин пожал плечами:

— Гвоздь забивал.

— Это среди ночи-то? А хотя может. Этот может.

— Вы и Тихомирова знали?

Разговор становился интересным.

— Знал, а как же. Знал. Они ж с Игорем большие друзья были. Но тот человек другой, я вам скажу.

— Какой же?

— Пронзительный и желтый.

Прокофьич замолчал, зажигая сигарету, как будто слова его не нуждались в пояснениях.

— Желтый? — переспросил Мазин. Тихомиров остался в его памяти хорошо сложенным, здоровым. — Он, кажется, не болел ничем.

— А в том-то и дело! Не больной, а желтый. Это от характера бывает, а не от хворости. Значит, в человеке постоянное беспокойство происходит. И по глазам видно. В старые бы времена сказали — дурной глаз! Добра от такого не жди. Потому и говорю: мог он на окно среди ночи полезть. Взбредет в голову такому гвоздь прибить, и пока не прибьет — спать не будет. Это я понять могу, потому в людях разбираюсь… Вот Валентин говорит мне про эту машину, Игореву, значит, а я ему: нет, брат, быть того не может никогда. Никогда б Игорь на дороге не бросил. Человек не тот.

— Это вы про что, Василий Прокофьич?

— Да насчет машины.

Но тут старик опять проникся недоверием к Мазину.

— Вас это совсем не касается, милиции то есть. Потому что Вальке тут верить нельзя. Он крепко дернул тогда.

— Ну, не касается, так не касается, — не стал настаивать Мазин, демонстрируя безразличие, и сделал движение, словно собирался идти.

Знаток души человеческой, как это часто бывает, оказался простодушным.

— Да нет, нет. — Прокофьич испугался, что собеседник уйдет и оставит его в одиночестве. — Никакого тут секрета нету. Валентин — это квартирант мой. В отпуск он уезжал в тот самый день, когда Антон из окна свалился. Ночным поездом ехал. Тут, конечно, мой грех есть. Привез он поллитровочку, ну не устоял я, что говорить. Баловства-то у нас не заметно, сторожую я исправно. Вот и позволил себе с Валентином, значит… А потом и придремал. Потому я его только утром и обнаружил, Антона, а так бы я, конечно, раньше заметил.

— При чем же тут машина?

— А при том, что Валентин, значит, на ночной поезд торопился. И ему на дежурный автобус попасть требовалось. А как вернулся с курорту, говорит, к слову пришлось, что возле автобусной остановки "Волга" Игорева стояла. По чертику вроде узнал. Думал машина свободная, может, в город подкинет. Подошел, машина вроде Игорева. Чертика, говорит узнал. Как будто мало кукол таких! Теперь каждый норовит игрушку подвесить. Чисто дети малые!

— Кто же сидел в машине? — не выдержал Мазин.

— Да никого. В том-то и дело. Как это Игорь мог свою машину на дороге бросить, когда он знает, что на площадке за ней присмотр будет?

— Ну а дальше что?

— На автобус побег.

— Дежурный автобус по расписанию ходит?

— А как же! Вот я и хочу спросить Игоря. Пусть он Вальке сам скажет, что не могло его "Волги" там быть.

— Не спрашивайте.

— Чево?

— Не спрашивайте, говорю. В это время Рождественский находился в ресторане.

— Ну, я ж говорил! А тот: "Игорева…" Мало их, чертей этих…

— И вообще ничего не говорите Рождественскому. Раз следствие закончено, зачем сплетни всякие поднимать? Волновать человека зря!

— Вот это точно! Сплетня — она прилипчивая. От нее вреда может быть много.

Прокофьич хотел было развить свою мысль, но Мазин уже протянул ему руку.

Рождественский

Дождь лил непрерывно оба тайма и прекратился лишь с финальным свистком. Немногие болельщики, выдержавшие и напор стихии, и поражение родной команды, тянулись по площади, обтекая двух бетонных футболистов на пьедестале, продолжавших еще сражаться здесь, у входа на стадион.