Мафия

Покачнулся, добрался до стены дома, оперся.

Народу снует мало, не оглянется. Только очень пожи­лая женщина, которая сама еле передвигается и потому более чутка на физическую немощь, спрашивает обеспокоенно:

– Гражданин, вам нехорошо? Гражданин!

Снегирев падает.

И вот вокруг тела небольшая толпа. Голоса:

– «Скорую» надо!

– Где тут телефон?

– Что это с ним?

– Сердце, наверно.

– Надо же, молодой еще…

– Вот так работаем, работаем, себя не жалеем, а потом хлоп – и готово!

Машина Коваля неторопливо едет по набережной мимо Андроникова монастыря в сторону Сокольников. Неспрямленная Яуза здесь живописно извивается, ста­рые горбатые мостики соединяют берега, справа подни­маются высокие зеленые откосы.

Приятная, уютная дорога, а для Коваля приятная вдвойне, потому что ведет она к дому любимой женщины. Зовут ее тоже Вероникой, как и жену Ардабьева.

На заднем сиденье невозмутимая пара плечом к пле­чу – «псы» Хомутовой. Настроение, в котором пребывает Коваль, отчетливо не вяжется со зловещим смыслом этих фигур.

Он тормозит и выходит у крошечного островка с домиком – вероятно, какая-то станция речной службы. В центре современного города прямо-таки диккенсовская идиллия, отрешенность от суеты, уединение, покой. Ульи желтеют, собаки слоняются.

Созерцание островка для Коваля – окончательное переключение, подготовка к тому, чтобы появиться у Вероники иным человеком: ласковым, раскованным, легким.

…Он звонит в дверь – из коридора вылетает Верони­ка и по-девчоночьи виснет у него на шее.

– Ой, как я соскучила-ась! Три недели… ненавижу твои командировки!..

– Теперь долго не поеду.

Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернул­ся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя – от радости, от юной непоседливос­ти, – и останавливается, только когда замолкает служив­шая аккомпанементом музыка из телевизора.

– Ты прямо с дороги?

– Нет, побывал в конторе.

Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:

– Неприятности?

– Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.

– И теперь жалко?

– В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…

– «Жаль мне себя немного, – вторит Ковалю Вика, – Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты лю­бишь Есенина, – говорит она. – Ты такой волевой, силь­ный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.

– Больше всех.

– Ничего! Даже где ты работаешь.

– Директор КСИБЗ-6, – шутливо представляется Коваль.

– КСИБЗ? Как это расшифровать?

– Понятия не имею. Никто на свете не знает.

– Да ну тебя! – смеется Вика и перескакивает на другое: – Ой, Олег, я разбила твою японскую вазу!.. Ругаться будешь?

Вид у нее виноватый, против чего Коваль решительно протестует:

– Вика, здесь все твое!

– Но ты же покупал!

– Все твое! Хоть в окно выкини! И никогда больше не извиняйся. Что без меня делала?

– С тоски подыхала. Разрешил бы работать пойти?

– Чтобы ты опять слушалась дурака-начальника? Смотри сюда, – Коваль держит на ладони коробочку. В коробочке кольцо. Вероника смеется:

– Еще кольцо? Олег, я кругом окольцована!

Все вокруг свидетельствует о его стремлении создать здесь райское гнездышко. Обстановка квартиры нестан­дартна, много картин, шкуры, изысканная посуда за стеклами серванта. Причем упор не на явную роскошь, а на артистизм и коллекционность.

Курков входит к Знаменскому.

– Звали, товарищ полковник?

– Звал. Мне тут привезли материал на наркомана Демидова. На днях он попал под машину. Да вы сядьте. Жена Демидова тоже кололась, сейчас в роддоме. Надо найти в каком и осторожненько попробовать выяснить вот что: кто из оптовых продавцов снабжал ее мужа. Судя по тому, сколько при Демидове было денег и наркоти­ков, поставщик – крупная фигура.

Курков приближается к зданию роддома.

Затем – уже в белом халате – стучит в кабинет зама главного врача и скрывается там.

По коридору провозят каталки с младенцами – время кормления.

К заму главного спешит вызванная медсестра.

Пожилой врач просматривает принесенную ей кар­точку, сообщает:

– На четвертый день после родов было резкое нару­шение сердечной деятельности, рвота, боли, потеря со­знания. Еле отходили. Затем нормализовалось.

– Ага!.. Пожалуйста, пригласите ее сюда, – обраща­ется Курков к сестре.

– Матери кормят, – взглядывает врач на часы.

– Ей не носят, Владимир Иванович, – напоминает сестра. – Он в реанимации.

– Ах, тот самый?! Новорожденный в критическом состоянии, едва вывели из комы.

Сестра направляется к двери, Курков останавливает:

– Секунду. Демидова получает передачи?

– Сейчас нет, у нее дома несчастье.

– Ясно.

Сестра выходит.

– Доктор, Демидова – наркоманка.

– Что?!

– Как вы не догадались! Ее болезнь – это была лом­ка, по-научному абстиненция. Все симптомы совпадают!

– Чудовищно!.. Вы наверняка?.. Боже мой, теперь все понятно… Тридцать пять лет я помогал людям являться на белый свет. И вот – матери-школьницы. Дети, которых никто не забирает. А теперь еще врожденные наркоманы! Боже мой, у него ведь тоже абстиненция… семи дней от роду! Я должен проконсультироваться, как спасать, – берется за телефонный аппарат.

– А стоит, доктор? Неполноценный. Обреченный.

– Так рассуждать бесчеловечно!

– Тогда давайте строить для врожденных наркоманов сеть приютов. Это социальная проблема. Сегодня у вас первый, завтра будет сто. Мать ведь скоро погибнет.

– Чего вы от меня хотите?!

– Да нет, ничего. Обмен мнениями. Я, кстати, на собственном не настаиваю. Но что касается Демидовой, надо принять меры.

На лице врача вопрос.

– Ломка не могла кончиться одним днем. А состоя­ние нормализовалось. А передач она не получает. Следо­вательно?

– Вы намекаете, что кто-то из персонала…

– Конечно, кого-то она уговорила! Ее колют. Некра­сивый случай. И подсудный.

– А если прыгнет с четвертого этажа, – врач тычет в окно. – Будет красиво?!

…К двери зама главного плетется по коридору Деми­дова. Худенькая, бледная, уже несколько увядшая в свои неполных двадцать лет. Глаза бездумные, движения затор­моженные.

– Присаживайтесь, мамаша, – встречает ее врач, му­чимый жалостью. – Как себя чувствуем?

– Я в порядке…

Речь у нее прерывистая, с паузами, вопросы, даже самые простые, как бы не сразу доходят до сознания, и ответы рождаются не вдруг, ощущается «сдвинутость» психики, отключенность от внешнего мира, причем с оттенком безмятежности.

– А что вы переполошили всех семнадцатого? Не повторялось?

– Нет… Это… Вероятно, нервное…

Больше врачу спрашивать нечего.

– Вот, товарищ приехал, – вздыхает он. – Из ми­лиции.

Демидова медленно переводит взгляд на Куркова.

– Догадываетесь, почему я к вам?

Она старается сосредоточиться.

– Вероятно… про мужа… Знаю, погиб.

– Нет, я про наркотики.

Курков ожидал реакции, но женщина только поежи­лась и уставилась в пол.

– Передач вам не носят, как же вы устраиваетесь?

Молчание.

Курков приглушает напор в тоне.

– Мы вас беспокоим только как свидетельницу. По­нимаете? Но прошу ответить.

– Я не знаю… о чем вы…

Такая внешне беззащитная, податливая, а неизвест­но, как подступиться. Чем ее пронять?

– А почему ребенка не приносят – тоже не знаете?

– Карантин… Он пока… на искусственном питании, – вяло складывает она слова.