Не зови меня больше в Рим

Я строго ее перебила:

– Марина, я не могу сейчас разговаривать. К большому моему сожалению.

У меня сжалось сердце, когда я услышала, сколько разочарования и грусти прозвучало в ее голосе:

– Хорошо, Петра, пока.

Какое-то время я ненавидела итальянца только за то, что он сидит рядом. Правда, очень быстро перевела упреки на саму себя. С какой стати меня так заботило, что именно может подумать обо мне этот мужчина? И нашла ответ: если в глазах Маурицио я буду выглядеть холодной женщиной, это удержит его на расстоянии. Тотчас возник новый вопрос: а почему, собственно, его нужно удерживать на расстоянии? Ответить осмысленно я была не в силах, поскольку тут в игру вступала интуиция – и подавала свой голос очень настойчиво. Теперь Маурицио смотрел на меня так, что мне пришлось пуститься в объяснения:

– Это была Марина, моя падчерица. Младшая дочка моего мужа.

Он сразу помрачнел и уставился в пол.

– Поначалу, после развода, мои дочки то и дело звонили мне. Иногда они мешали мне работать, и я не мог поговорить с ними, как бы мне хотелось. Потом они стали звонить реже. А теперь почти и вовсе перестали. Время от времени я забираю их в выходные, мы обедаем в ресторане… Скажи, Петра, можно при нашей профессии жить нормальной семейной жизнью, как все остальные?

– Не знаю. У меня таких затруднений никогда не было, потому что ни одна из моих семей, сменявших одна другую, не имела нормального состава. У меня не было детей. Я не пыталась создать нечто основательное.

– А вот я пытался, но ничего у меня не получилось: жена от меня ушла.

– Почему она ушла?

– По самым очевидным причинам, хотя очевидность не делает их менее серьезными: из-за моего беспорядочного рабочего режима, из-за того, что я не успевал исполнять отцовские обязанности, из-за того, что я был невнимательным мужем.

– Но ведь, наверное, и она не все делала как должно.

– Боюсь, что она-то как раз делала. Она была хорошим работником, хорошей матерью, внимательной и участливой женой… Потом ей все это надоело, но она еще немалое время терпела, однако я не переменился. И она поняла, что терпению пришел конец, когда влюбилась в другого мужчину. Тогда-то она и ушла; теперь перед вами, женщинами, проблема совести не стоит, как раньше.

– А тебя бы устроило, если бы она осталась с тобой по велению совести?

– Нет, но, когда тебя бросают, это очень тяжело.

– Тяжелым должен быть именно разрыв сам по себе – независимо от того, кто кого бросил.

– Теоретически все так и должно быть. Скажи мне одну вещь, Петра, вот ты чувствуешь себя все-таки больше женщиной, чем полицейским?

– Ничего себе вопросик! Конечно, больше женщиной! В первую очередь я женщина, а уж потом все остальное.

– А для меня тут ситуация не такая ясная. То, что я полицейский, целиком заполняет мою жизнь.

– Вам, мужчинам, плохо удается отделять одно от другого. А женщины обычно играют несколько ролей сразу, мы привыкли ставить пограничные барьеры между разными составляющими нашей жизни.

– И как расставляются приоритеты?

– Это наша ахиллесова пята. Мы уверены, что способны делать все одновременно, ничему не отдавая предпочтения; но, само собой разумеется, в большинстве случаев это далеко не так.

– То есть?..

– В конце концов мы наполовину сходим с ума, хотя, если честно, чтобы жить, надо быть слегка сумасшедшим.

Он рассмеялся и посмотрел на меня. Он был очень недурен собой. И сейчас мне было с ним хорошо. Но я не могла сказать ему то, что думала на самом деле: мужчины всю свою жизнь строят вокруг работы, потому что социальный успех им необходим, чтобы хоть в минимальной степени поверить в себя. Именно поэтому сам он так стремился командовать, поэтому пытался железной рукой направлять расследование дела Сигуана. И поэтому, кроме всего прочего, в первое время после нашего знакомства он обращался со мной как с глупой девчонкой. Я улыбнулась ему, и мы немного помолчали, радуясь, что наконец-то нам удалось подняться на новую ступеньку понимания в наших отношениях.

– Пора идти, – наконец сказал он. – Комиссар Торризи наверняка вот-вот на нас обрушится.

Стефано Торризи уже обрушился. Он ждал нас в зале совещаний вместе с Габриэллой и Гарсоном. Это был мужчина пятидесяти с лишним лет, крепкий и высокий, лысоватый, с добрыми глазами. Как мне успели шепнуть, родом он был с Сицилии и потому говорил с сильным сицилийским акцентом, хотя сама я этого уловить не могла. Комиссар выглядел усталым и тем не менее для начала обменялся несколькими шутками с Абате. Потом устроил свое тело в кресло и послал мне улыбку.

– Я тут расспрашивал младшего инспектора Гарсона про Барселону. До чего красивый город! А еще, пока вы не пришли, я поинтересовался “Барсой”. Хотя и не знаю, нравится ли испанским женщинам футбол.

– Да, нравится, но только тем испанкам, что помоложе меня.

– Женщин моложе вас просто не бывает на свете, инспектор! У красивых женщин нет возраста.

Я рассмеялась. Мне трудно было понять, как этот человек, излучающий доброту и миролюбие, мог быть лучшим специалистом в такой области, как мафия. Чего ему стоил этот спокойный вид, если он вел ежедневные бои с преступным миром? Он в мгновение ока прочитал досье по делу Сигуана, а Габриэлла объяснила кое-какие детали. И Торризи сразу поделился своими сомнениями с Абате, который на все вопросы отвечал коротко и четко. Комиссар выслушивал его, как старый деревенский доктор слушает пациента: сосредоточенно, привлекая весь свой опыт, стараясь при вынесении диагноза поставить каждую мелочь на свое место. Посчитав, что полученные сведения позволяют ему сделать вывод, он кивнул своей мощной головой:

– Да, здесь многое указывает на участие в деле какой-то мафиозной организации. Очень похоже, что этот субъект… Как его зовут?

– Рокко Катанья.

– Очень похоже, что этот Рокко Катанья был использован организацией в качестве наемного убийцы, хотя сам он к мафии не принадлежит.

– Мафия позволила себе нанять типа, который не является ее членом? А если потом он начнет болтать? – спросила я.

– Такие люди обычно ничего не знают ни о том, на кого работают, ни о том, с чем связана данная работа. Он всего лишь убивает – и получает деньги.

– А зачем мафии привлекать постороннего человека? – продолжала допытываться я.

– Чаще всего это связано с тем, что предстоящая работа выглядит слишком рискованной, чтобы поручать ее своим. Например, убить кого-то за пределами страны считается иногда делом очень опасным. Тогда они ищут какого-нибудь уголовника и сулят ему кругленькую сумму. Если такой наемный убийца попадется в руки полиции… он мало что способен рассказать. Если успешно выполнит задание, ему платят – и до свидания.

– А бывает, чтобы одного и того же человека наняли на два убийства? – решил уточнить Абате.

– Бывает, если оба убийства связаны между собой. Это менее рискованно, чем нанимать нового человека. – Торризи оглядел нас с видом университетского профессора. Потом погрозил пальцем и добавил: – Но вы, коллеги, не задаете мне вопроса, на который я охотно бы ответил: что происходит, если нанятый убийца хоть и не попадает в полицию, однако совершает ошибку за ошибкой и в результате становится опасным для организации?

– Я вас не понимаю, – вдруг заявил Гарсон, и никто из нас не мог с ходу сообразить, что он имел в виду: свои трудности с итальянским или ситуацию, описанную Торризи.

Габриэлла, его личный переводчик, сказала ему тихо:

– Sciocchezza, stupidaggine. [10]

– Capisco, capisco, [11] – попытался заговорить по-итальянски Гарсон. – Чего я никак не capisco, так это, какую именно глупость мог совершить Катанья.

– Могу предположить, что, во-первых, он оставил в живых жениха девушки, убитой им в Ронде, и тот назвал полиции его имя. Он должен был знать, что она живет не одна, а значит, дождаться, пока парень вернется домой, и убить его тоже. Дальше последовала и вовсе чудовищная ошибка, мать всех stupidaggines: он попытался убить инспектора Деликадо. Это впрямую указывает на мафию, ведь мало кто из обычных уголовников отважится на такое. А он буквально пальцем указал на них, хотя, возможно, и сам того не желая.