Темные силы

На следующий день Синцов поехал в больницу, куда госпитализировали Пашу Иванова, и где от него так быстро избавились.

Ему показали выписной эпикриз, вполне легитимный. Заведующий отделением мягко пояснил, что по закону об оказании психиатрической помощи держать Иванова в психиатрическом стационаре они не могли, уж не обессудьте.

— Вы же знали, что повод к госпитализации —угрозы в адрес следователя прокуратуры, — напомнил Синцов. — Почему вы не сообщили в ГУВД о его выписке? Мы бы хоть его встретили. А теперь где его искать?

Завотделением сочувственно вздохнул, и даже предложил Андрею коньяку. Хорошего. Наверное, из подношений от пациентов.

Синцов отказался. Но двадцатью минутами позже охотно выпил водки сомнительного качества вместе с двумя санитарами, которые ему намекнули, что в шесть часов вечера от них обычно не выписывают. Только для Иванова почему-то сделали исключение и выпинали из больницы быстро-быстро, чтобы и духу его на отделении не было. Завотделением, по слухам, лично сопровождал Иванова по больничной территории до ворот; а уж кому он там сдал его на руки, история умалчивала.

У санитаров имелось свое, определенное, мнение по поводу заинтересованности их заведующего в подобной спешке, и надо сказать, Синцов это мнение разделил. Но за руку заведующего уже не схватишь, и следовало признать, что этот раунд наша команда проиграла. Синцов связался с коллегами из области, в компании которых мы вчера так приятно провели время, и расставил флажки на Иванова, но областные коллеги утешить его ничем не смогли. Хоть и обещали сигнализировать, если какие-то весточки от Иванова прилетят, или вдруг он сам появится в родных местах.

Мигулько с Гайворонским осуществили повторный рейд по родственникам пропавших дам, кроме Удалецкой — там идти было не к кому.

Они сыграли один-один. Результатом их похода стало неофициальное признание мужа Светловой, что жена его сбежала с любовником. На вопросы о том, на чем базируется его убеждение, покинутый муж отвечать отказался. А также отказался официально оформлять результаты беседы с оперуполномоченными. Но все равно, это был плюс. А минусом стало заявление в прокуратуру от дипломатического папочки Глейхмана, — по какому, мол, праву его беспокоят.

Банкир же, которого они пытались посетить в его загородном доме, просто спустил на них телохранителей.

Горчаков при мне вцепился в журналиста Старосельцева и вырвал у него клятву в том, что он установит, кто брал интервью у пропавших женщин, кто вообще был инициатором этих интервью, и вообще выяснит все подводные течения. Старосельцев побежал исполнять, правда, в обмен на клятву о предоставлении ему эксклюзивного права на освещение всех этих драматических событий в прессе. Я это одобрила и даже изъявила готовность прямо сейчас сфотографироваться в виде трупа, а то потом на месте происшествия не протолкнёшься. Но они даже не засмеялись, а Горчаков с сочувствием посмотрел на меня и зачем-то пощадил по голове.

Мой добрый муж тоже не остался в стороне от процесса и стал в своем морге проверять опознавательные карты на безымянных покойниц, надеясь найти следы исчезнувших женщин. Утром, собираясь на работу, я посоветовала ему начать с трупов, обнаруженных в окрестностях того городка, куда мы с Синцовым накануне ездили, и, не удержавшись, еще раз глупо пошутила, предложив заполнить опознавательную карту на меня — пока я тут, под рукой, и все мои антропометрические характеристики можно занести в карту с максимальной достоверностью. Муж обиделся, замкнулся в себе и перестал со мной разговаривать. Поддержал, называется, в трудную минуту; непонятно, что ли, что это я от нервов?

Сидя на работе, я вспомнила о его поведении, и мне вдруг стало плохо. Вернее, сначала стало никак, а потом ужасно. Сначала исчезли все желания, кроме одного — прилечь куда-нибудь, чтобы никто не трогал. Я изящно слегла на стол — как водоросль, или даже нет: как макаронина в кастрюле с кипящей водой сворачивается в спиральку и медленно опускается на донышко, закрыла глаза и поняла, что подняться не смогу, даже если закричат: «Пожар!» И еще — что у меня не бьется сердце.

Сколько я так пролежала, даже не знаю. Мыслей в голове не было никаких. Я даже не испытывала эмоций по поводу того, что не бьется сердце. Было все равно.

Когда на столе рядом с моей головой зазвонил телефон, я решила, что мне выстрелили в голову из пулемета. Сердце вдруг забилось, причем чуть ли не громче пулеметной очереди, правда, ненадолго, через минуту оно сбавило обороты и опять затаилось. Я онемевшей рукой еле подняла трубку и приложила к уху:

— Але…

— Мария Сергеевна, это ты? Маренич беспокоит.

Голос у Маринки, как всегда, был громким и жизнерадостным.

— А! — сказала я. Это было все, что я оказалась в состоянии из себя выдавить.

— Ты говорить, что ли, не можешь? — прокричала она мне в ухо. В голове и так уже была рана от пулеметной очереди, а тут еще Марина с ее громким голосом.

— Могу, — прошелестела я. — У меня просто слабость.

— Слабость?! Голова болит?

— Ничего не болит, просто слабость. Говорить тяжело.

— Так. Ну-ка, пульс себе померяй, — распорядилась она.

Я даже не стала утруждаться: считать пульс, смотреть на секундную стрелку; просто сказала, что пульса нет.

— Понятно, — засмеялась она. — У тебя давление упало.

— А! — сказала я без выражения. Если честно, мне было все равно.

— Э, э, ты не умирай там! Я знаю, как это бывает. Хреново. Лекарства какие-нибудь есть?

— Не-а.

— А рядом кто-нибудь?

— Не-а, — я уже с трудом удерживала телефонную трубку. Никогда не предполагала, что она так много весит. Сказать об этом Марине у меня не было сил.

— Так, придется тебя лечить по телефону. Дело в том, что низкое давление — это хреново. Высокое можно медикаментами сбить, а низкое так просто не поднимешь. Что ж с тобой делать? Ты подумай о чем-нибудь плохом, а?

— Зачем это? — мне, в общем-то, было все равно, я спросила просто из вежливости, поудобнее пристраивая голову на столе. Оказалось, что трубку можно не держать в руке, а положить ее на стол рядом с головой.