Навеки твой. Бастион. Неизвестный партнер

Мы вошли внутрь и взяли по бутерброду с креветками, на которых майонеза было больше, чем креветок. Лист салата напоминал распластавшегося хамелеона, а подсохший кусочек лимона – старую крестовину от новогодней елки. Но вид из окна испортить было невозможно, и за него дополнительную плату, к счастью, не взимали.

Я пил кофе, а Роар тянул через соломинку фруктовую воду. Соломинка была красной, фруктовая вода светлая, бесцветная. Скатерть на столе зеленая, а вид из окна…

За соседним столиком сидели шоферы грузовиков. Голоса у них были как в громкоговорителях, а руки как ковши. Лица широкие, прямоугольные, как и автомобили, которыми они управляли. Наверное, это было неотъемлемой чертой их профессии. Я не слышал, о чем они говорили, но это не имело значения. Я слышал их громовые голоса, и этого было вполне достаточно. Они чувствовали себя здесь свободно, как и во всех придорожных кафе, на всех шоссейных дорогах. Последние беспощадные ковбои. Доведись тебе встретить такого темным вечером на повороте и не дай бог твой автомобиль окажется чуть ближе к осевой, чем положено, – ты готов. Все, что от тебя останется, – это каша из крови и бензина, разбрызганная по асфальту там, где ты находился за несколько секунд до встречи. Ты станешь частью того отрезка дороги, по которому только что ехал чуть быстрее 80 километров в час, и цена тебе будет не больше минуты, которую ты выгадал, чтобы пораньше предстать перед своей неожиданной смертью здесь, на повороте, в гробу из развороченного металла с вытекающим оттуда бензином.

Но вид…

Роар высосал через красную соломинку все содержимое бутылочки. Я посмотрел на него. На кого он похож? На мать? На отца? Я попытался представить их: Венке Андресен с закрытыми глазами и губами, подставленными для поцелуя, Юнас Андресен в очках, с усами, на которых повисли хлопья пивной пены. Рука, державшая кружку, и – внезапная смерть.

Нет. Роар не был на них похож. Он напоминал мне самого себя, когда он внезапно появился у меня в конторе: маленький мальчик в потертой синей нейлоновой куртке, в джинсах с заплатами на коленях. Когда это было? Пять–шесть дней назад? Он напомнил мне другого мальчика, чуть младше, который очень давно не приходил ко мне.

– Правда красиво? – сказал я, кивнув на окошко.

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Что красиво?

– Вид.

– Вид?

Нет, он был еще слишком мал. Видом не любуются в восемь лет. Чтобы ощутить красоту природы, надо влюбиться.

Мы допили каждый свое и поехали дальше. Дорога к Квамскугену была не заснежена и чернела от дождя. Снег тонкой повязкой лежал на склонах гор, и, для того чтобы покататься на лыжах, нужно было забраться довольно высоко.

Дорога была хорошая. Легендарные времена ухабистых дорог на Квамскугене прошли: туризм, кроме всего прочего, способствовал строительству хороших дорог, хотя его влияние противоречиво и неоднозначно.

Мы быстро миновали поселок летних домиков, тесно прижавшихся друг к другу, похожий на неприбранные окрестности большого города, и спустились по Токагьеллет, где тоннели сначала заглатывали, а потом выплевывали нас, как протухшую рыбу.

Чудесный вид снова открылся перед нами. Мы увидели долины Хардангерфьорда и Нордхеймсунна. И здесь внезапно началась весна. Был тот единственный миг в году, когда невидимая рука вдруг сдвинет в сторону облака и из–под их завесы выглянет солнце. Солнце катилось по склонам гор, высвечивая прошлогоднюю зелень и смешивая ее с бурым, белым и грязно–серым зимним цветом, а смешав, бросало все это нам под ноги, как, играя на заднем дворе, ребята бросают кости. Это была весна.

Была весна. Щепоть солнечных лучей озарила ландшафт: отвесные склоны гор, дорогу, извивающуюся к фьорду, к сине–белому, полосатому заливу там, вдалеке, к сине–зеленой окантовке гор на противоположном берегу, редко рассыпанные домики, выкрашенные в белый и серый цвет, красный автобус, идущий нам навстречу, старую женщину, остановившуюся у обочины дороги рядом с навесом для молочных бидонов, одетую в серую юбку и темно–коричневую вязаную кофту, в черном платке на голове. Женщина повернулась к нам лицом, искромсанным временем, изуродованным годами. Была весна, пока еще смутная, но весна.

Я молчал, чтоб не спугнуть очарование мгновенья, чтоб не разрушить цельности картины, не разбить ее на тысячу осколков. В наступившей паузе я вдруг заметил, что и Роар ощущает то же самое, и он увидел это внезапно выглянувшее солнце и почувствовал, как что–то изменилось, как солнце перевесило чашу весов, почувствовал, что зима уже готова убраться восвояси, а молодая весна потянулась и расплескалась, как морской прилив, распласталась над морем и небом.

Может, все–таки необязательно быть влюбленным, чтобы почувствовать все это.

Короткий отрезок пути с широкой многополосной Дорогой между Нордхеймсунном и Эстесе проходил вдоль фьорда, похожего сейчас на расплавленное блестящее серебро. Фьорд отбрасывал солнечные лучи на горы и водопад и так же, как мы, радовался весне.

Так мы доехали до Эстесе, ощущая зиму в крови, но с весной во взгляде и с жаждой лета, упрятанной под кожу. И тут нас снова охватило ощущение зимы и смерти, и мы вспомнили, зачем сюда прибыли.

28

Дядя и тетя Роара жили в большом доме, кубической формы, недавно отремонтированном и обновленном как изнутри, так и снаружи. Окруженный разросшимся фруктовым садом, он стоял высоко на склоне, с видом на Эстесе, на фьорды и горы по ту сторону залива. Обитателям этого дома должно было казаться, что они живут на картинках рекламного проспекта.

Тетя подбежала к калитке еще до того, как мы вышли из машины. Она нас ждала. Тетя долго и ласково обнимала Роара, и у того в глазах опять заблестели слезы. Потом она выпрямилась и протянула мне руку.

– Сиссель Баугнес.

– Веум.

Она была значительно старше своей сестры, и черты ее лица были более резкими. В возрасте около сорока, она и не пыталась выглядеть моложе. Тонкие губы, длинные седые пряди в волосах. Веки, покрасневшие от слез, и тени под глазами – следы многих бессонных часов. На ней была широкая синяя юбка и светлая кремовая блузка, кисти рук слегка красноватые, а сами руки покрыты светлыми веснушками.

– Это страшный удар для всех нас.

Она вглядывалась в мое лицо, будто там можно было что–то прочесть, узнать еще какие–то жуткие подробности.

– Да, это был удар для всех нас, – ответил я.

– Извините, я сразу не подумала, хотите кофе с бутербродами?

Я поблагодарил и согласился. Она выглядела как раз тем человеком, с которым в такой день лучше всего пить кофе.

В комнате, свидетельствующей о том, что здесь течет размеренная семейная жизнь, она усадила меня на диван. На узких книжных полках разместилось больше семейных фотографий, чем книг. Телевизор в углу был черно–белый старой марки. Транзисторный приемник был поновее. Из него лились мягкие звуки, напоминающие латиноамериканские ритмы в западногерманской аранжировке с хором ангелов из гамбургской студии звукозаписи: музыка для ушей, мед для души, если напрочь отсутствует музыкальный слух или не очень ранима душа.

Радостно виляя хвостом, подбежал рыжий коккер–спаниель. Он прыгал на Роара, а тот опустился на колени и позволил лизнуть себя в лицо.

– Прыгай! Эй, Прыгай! – кричал Роар.

Наверное, собаку звали Прыгай – ничего иного я не мог предположить.

Сиссель принесла бутерброды, разложенные на металлическом блюде, и разлила кофе в высокие, солидные чашки, разрисованные красными цветами.

– Девочки еще в школе, – попробовала она перевести разговор на обычные темы.

– Сколько им лет? – спросил я.

– Верит одиннадцать, а Анне–Лизе тринадцать. Рейдар, мой муж, обещал сегодня прийти пораньше с работы.

– А где он работает?

Она провела рукой по лбу и волосам.

– Он заведует магазином. Раньше у нас была своя собственная небольшая лавочка, но при такой жестокой конкуренции он почти не бывал дома. Не мог себе это позволить. Ну а взять помощника нам было не по средствам. По вечерам он выкладывал товары, пополнял запасы, делал заказы на поставку и вел счета. Он и теперь здорово устает, но все–таки сейчас поспокойней.