Куплю входную дверь

– А ты уж вмешался в нее. Вляпался! Вопрос стоит иначе: как из этого выпутаться? Один путь – вытащить Рыльцева. С твоими связями это сомнительное, но на пять процентов из ста вполне реальное мероприятие. Второй – предоставить все случаю, куда кривая вывезет. Третий – сам понимаешь, требует известного мужества. И тут важно вот что – важно осознать, что ты работал на Рыльцева, в буквальном смысле слова, как раб. Твое дело, твоя работа, твой талант, в конце концов, – все шло ему на закуску. Ненависть нужна, дружок. Простое и вполне человеческое чувство.

VI.

Пятница – время к полудню. Час недельной планерки. Подбиваем «бабки», как выражается секретарь нашего партбюро Дмитрий Дмитриевич Павлов. Я прошу его остаться.

– Дим Димыч, что там с хищением паркета? – Я смотрю ему прямо в переносье, избегая столкновения с взглядом Дим Димыча.

– Да вы не волнуйтесь. Тут все ясно. Сторож обходил территорию, уследить не мог. Эти ворюги подогнали машину к торцу первого административного. Вот… – Павлов человек добрый. И эта его доброта вводит Дим Димыча в ситуацию вечного противоречия. Во-первых, он верит человеку до тех пор, пока есть малейшая возможность верить. Во-вторых, даже утратив веру в человека, он не утрачивает жалости к нему. Ему бы с детьми иметь дело, а не со взрослыми людьми. Сухонький, чистенький, невзрачный. Но глаза удивительные – ясные, чуть больные, точь-в-точь как у моего сына, когда он нездоров.

– Дело ведет следователь Пусев. Толковый парень.

– Слушай, Дим Димыч… Тут такое недоразумение… – Я вдруг пугаюсь; но ведь нужно хоть что-то сказать!

– …недоразумение такое… – Я вспоминаю, что днем раньше ко мне пришел начальник планового отдела с заявлением «по собственному желанию». – Сергиенко уходить надумал. Надо бы разобраться. Все-таки специалист редкостный, а? – Я смотрю на Дим Димыча почти умоляюще, Начинаю перекладывать бумаги. Нахожу сергиенковское заявление. Вот, – протягиваю я Дим Димычу листок бумаги.

VII.

…Жена сначала молчит. Я слышу, как она дышит в трубку.

– Ты сошел с ума! Ведь Димыч секретарь партбюро.

– Вот именно, – я стараюсь говорить спокойно.

– И ты все ему рассказал?

– Ну… не все. Но…

– Слава богу.

– Что?

– Я говорю, возьми себя в руки. Все гораздо проще. Не делай драму из…

– Из чего?

– Гриша, возьми себя в руки.

– Григорий Александрович, – это моя секретарша Лидочка, необычайно самоуверенная и глупая девочка. – К вам журналист просится, – Лидочка упрямо морщит свой ясный лобик, – ведь вы заняты, верно?

Я кладу трубку.

– Нет, не занят… Пусть войдет… Кстати, Лидочка, у меня, – я выдавливаю этакую фатоватую улыбочку, – у меня дома небольшое цунами. Так что с женой сегодня больше не соединяй, ладушки?

Лидочка заговорщически кивает и дарит мне одну из своих нелепых ослепительных улыбок.

А тем временем «журналистом» оказывается Переходников. Действительно – газетчик. И к тому же – известный, маститый. Он огромен, бородат, лыс и элегантен той элегантностью, которая встречается лишь у газетной братии.

– А я было к тебе за помощью… с дачей проблемка, – говорит хриплым баском Переходчиков. – Да уж ладно. Подождет дача. – Он встает, обходит мое кресло и кладет мне руки на плечи, словно давеча жена. – Значит, беда? Так?

– Так.

Переходчиков подходит к окну.

– Слушай, а пора бы тебе по шеям надавать за эту лужу. Ведь площадь-то за тобой числится, тебе ее и благоустраивать. Ну, ну, не грусти, еще не вечер, – он присаживается на краешек стола.

– Итак, ситуация. Руководитель предприятия стелет в доме паркет, украденный его другом… ну ладно, другом жены… на его же предприятии. Это, старик, даже не фельетон. Это – золото чистой пробы. И заметь, по нынешним временам тебе могут всыпать так, что не на что будет сесть.

– Леша, ты все-таки…

– …твой друг, между прочим. Старинный. Это тоже немало важно. И я знаю, что ты в жизни копейку чужую не брал, и без всякой мохнатой лапы, своим горбом это кресло получил. Ладно. Все живое – талантливо. А мы пока – что? Верно – живы! Сейчас у нас обед. Исчезаю и звоню в три.

Телефонный звонок застает меня у Паршукова, моего драгоценного зама.

– Это я, Переходчиков… Твоя церберша дала телефон зама – я сказал ей, что звонят от мэра города… Не теряй ни минуты. Бумага под рукой? Записывай.

Я беру со стола зама квадратик лощеной бумаги и карандаш. Записываю фамилию и номер телефона.

– Главное. Скажи, что от Бакреева. Бакреева. Бэ, баран, Анна, каша, револьвер. Жду тебя в шесть в «Олимпии». Столик в углу. Все.

И вот сияющий зал «Олимпии», лучшего в нашем городе ресторана. Переходчиков, яростно разделывающий цыпленка. Довольно пожилые оркестранты, играющие что-то донельзя знакомое.

– Значит, не позвонил, – Переходников отхлебывает из бокала минеральную.

– Знаешь, Леша, пытался. Даже номер набрал, но не сумел…

– Угу… – Переходников снова начинает терзать цыпленка.

– Что-то жуткое происходит все-таки, Леша. Существует некто Бакреев, имя которого – словно гриф моей значительности в этом мире. И некто, не раздумывая, кто я и что я, важно лишь, что я помечен грифом «от Бакреева», берется помочь мне. А помощь так бесхитростна – замять преступление.

– Какое, черт тебя возьми, преступление? Это для тебя случай.

– Но паркет-то украден. А из краденого Севастьяныч мне пол выстеливал! А если бы я был не я? Ты, например, накатал бы умопомрачительный фельетон, так?

– Еще какой фельетон… Поверь мне. Но ты – все-таки ты. Честный мужик. Толковый руководитель. Хозяйственник.

– Неужели ты не понимаешь, что происходит какое-то смещение, точнее расщепление нашей общей морали на две взаимоисключающие категории нравственности…

– Вот тебе задачка. Приходит в редакцию анонимка. В ней наворочено такое, что волосы дыбом… Да ты ешь, ешь, Гриша… Так вот, рассказывается в ней о мерзостях, которые творят два заместителя директора крупного института. Я дотошно проверяю это дело. Выясняется: на первого просто катили бочку, ничего по нему не подтверждается. А второй по уши в грязных делишках. Ладно, думаю, копнем глубже. Выясняю – директору института до пенсии полгода. Оба зама метят на его место. Но метит, видно, и кто-то третий. Кто? Обратился к графологам в милицию, У них своих дел под завязку, но помогли. Нахожу автора – кто бы ты думал. Тот зам, по которому анонимка не подтвердилась. Чистенький такой. Дьявольски хитро рассчитал: мол, по мне, святому человеку, факты липовые, а этого подлеца (он ведь подлец!) свалю…

– А при чем же тут я?

– Нет, ты слушай. Этот херувим действительно никому подлости не делал, работу свою знает, подчиненных не третирует, второй же зам – хитрый и жестокий дундук…

– С вас одиннадцать сорок девять, – официантка с настолько зримой подобострастностью улыбается Переходчикову, что я невольно отвожу взгляд в сторону пожилых оркестрантов. Самый старший из них похож на старого моржа.

– А может, прав был херувим? По всем статьям он – директор. Анонимка – единственно доступное ему средство убрать с дороги претендента – подонка. – Переходчиков складывает свои огромные руки, как школьник на уроке, и тяжело опирается на стол. – Понимаешь, Гриша, в качестве оружия в этом поединке он избрал банальную анонимку – иначе говоря, он избрал оружие своего противника. Подлость, Банальную, опять же, бытовую подлость. Но ведь есть же поговорка: «С волками жить – по-волчьи выть!»

– Но… так мы бог знает что сможем оправдать, И зачем же мне «выть по-волчьи»?

– Пойми же ты, наконец, твой противник сейчас не Рыльцев, а ситуация. Случай. Обезличенное нечто. Трамвай. Кирпич на голову. Не о Рыльцеве речь.

– Но спасая себя, я спасаю и его. Я, ты, кто-то иной – мы снова вытягиваем его. И тянем на своем горбу. Тянем, тянем, тянем!

Переходчиков смотрит на меня внимательно и строго. Потом отводит взгляд.