Место встречи изменить нельзя (сборник)

Я только сейчас как следует рассмотрел Маню: хорошенькое круглое личико с круглыми же кукольными глазами, губы накрашены сердечком и завитые желтые локоны уложены в модную сетку с мушками. Под круглым зеленым глазом светился наливной глянцевый фингал, переливающийся словно елочная игрушка.

Жеглов обернулся в зал и скомандовал:

– Пасюк, Тараскин, усаживайте беспаспортных в автобус! – Потом повернулся ко мне: – Вот, Володя, довелось тебе поручкаться с Манькой Облигацией – дамой, приятной во всех отношениях. Только работать не хочет, а, наоборот, ведет антиобщественный образ жизни…

– А ты меня за ноги держал, мент проклятый, чтобы про мой образ жизни на людях рассуждать?! – бешено крикнула Манька Облигация и выругалась матом так, что я, глядя на эти губы сердечком, выбросившие в один миг залп выражений, не всякому артиллерийскому ездовому посильных, просто ахнул от неожиданности.

Жеглов рассмеялся и сказал:

– Ох, Маня, Маня, ты мне так молодого человека совсем испортишь…

Он огляделся, нашел взглядом швейцара, тулившегося в тени около раздевалки, кивнул ему:

– Я о тебе, старик, чуть не позабыл в суматохе. – Подошел к его тумбочке, бесцеремонно открыл шкафчик и стал выгребать оттуда обеими руками пачки американских сигарет «Кэмел», запечатанные маленькие бутылочки одеколона, заграничные презервативы, похабные открыточки. – Да-а, у тебя тут целый спекулянтский склад. Магазин для кобелирующих личностей. Все, собирайся, старик, поедешь с нами…

Около нашего «фердинанда» Манька Облигация поскользнулась, я подхватил ее под руку и, подсаживая в машину, наткнулся рукой на браслет, плотно охватывавший запястье. В тусклом свете внутри машины было его не разглядеть как следует, но мне показалось, что браслет по форме сделан в виде змеи.

Жеглов встал на подножку, огляделся, махнул рукой:

– Трогай, Копырин. Наш паровоз, вперед лети…

Задержанные возбужденно переговаривались. Манька глянула на них с полным пренебрежением:

– Эй вы, фраера битые, чего трясетесь? – Захохотала и запела непристойную песню.

Копырин прислушался к словам, оторопело покачал головой и задумчиво сказал:

– Странный народ эти шлюхи – ни дома им не надо, ни семьи, ни покоя, ни достатка, а надобен им один срам!

Я пересел к Жеглову на переднее сиденье и негромко сказал:

– Мне кажется, что на руке у Маньки браслет в виде змеи.

– Да? – заинтересовался Жеглов и нагнулся к девице: – Маня, а не скажешь мне по старой дружбе, с кем это ты так красиво отдыхала?

– А тебе что? Неужто меня ревнуешь? Так ты только скажи, я тебе все время буду верная. Ты парень хоть куда! Губы у тебя толстые, а зад поджарый – значит, в любви ты горячий…

– Про нас с тобой мы еще поговорим, а покамест ты мне про кавалера расскажи. Может, я его знаю?

Манька засмеялась:

– Ты-то, может, и знаешь, а я вот имени-отчества его спросить не успела…

– А чего же ты побежала тогда?

– Так я только выходить из уборной стала, как вы в дверь насунулись. Ну, думаю, пусть пройдут – мне с тобой лишний раз здоровкаться мало радости. А вы, оказывается, поголовный шмон затеяли…

– А чего же ты со мной поздоровкаться не хотела? – И добро, почти ласково, взяв ее за руку, погладил по рукаву Жеглов и, словно забыв, оставил ее ладонь в своей руке, только чуток, совсем еле-еле, потянул на себя – и вылезло из рукава запястье.

Даже здесь, в полумраке, я отчетливо разглядел червленую желтую ящерку с мерцающим зеленым глазком.

– Больно надо! Ты же обещал меня еще в прошлый раз упечь? – удивилась Манька очевидной глупости вопроса.

Жеглов отпустил ее руку и встал:

– Да, Маня, это ты, пожалуй, права. На сей раз я тебя точно упеку…

Толпой ввалились в дежурную часть, и Манька привычно направилась вслед за остальными задержанными к барьеру, но Жеглов остановил ее:

– Маня, с тобой у нас разговор особый, идем пошепчемся. – А дежурному крикнул: – Соловьев, проверишь этих пятерых, если в порядке – пусть гуляют. Швейцара не отпускай, мы с ним еще потолкуем про разные всякости. Рапорт тебе мои ребята принесут…

Махнул рукой мне – давай, мол, за мной. Вместе с Манькой мы поднялись на притихший и опустевший второй этаж, пришли в кабинет, не спеша расселись, и Жеглов сказал невзначай, будто случайно на глаза попалось:

– Красивый, Маня, у тебя браслетик…

– Еще бы! Вещь старинная, цены немалой!

– Сколько платила?

Манька подумала немного, взглянула Жеглову в лицо своими кукольными нежными глазками:

– Не покупная вещь-то. Наследство это мое. Память мамочкина…

– Ну-у? – удивился Жеглов. – Маня, ты же в прошлый раз говорила, что матери своей и не помнишь!

Манька сморгнула начерненными длинными ресницами, а глаза остались неподвижными, пустыми, без выражения:

– И чего из этого? Не отказываюсь! Память мамочкину папа мне передал, погибший на фронте, и сказал, уезжая на войну: «Береги, доченька, единственная память по маме нашей дорогой». И сам тоже погиб, и осталась я сироткой – одна-единственная, как перст, на всем белом свете. И ни от кого нет мне помощи или поддержки, а только вы стараетесь меня побольше обидеть, совсем жуткой сделать жизнь мою, и без того задрипанную…

Жеглов поморщился:

– Маня, не жми из меня слезу! Про маму твою ничего не скажу – не знаю, а папашку твоего геройского видеть доводилось. На фронте он, правда, не воевал, а шнифер был знаменитый, сейфы громил, как косточки из компота.

– Выдумываете вы на нашу семью, – сказала горько Маня. – Грех это, дуролом ты хлебаный… – И снова круто заматерилась.

– Ну ладно, – сказал Жеглов. – Надоело мне с тобой препираться.

Маня открыла сумочку, достала оттуда кусок сахара и очень ловко бросила его с ладони в рот, перекатила розовым кошачьим языком за щеку и так, похожая на резинового хомячка в витрине «Детского мира» на Кировской, сидела против оперативников, со вкусом посасывая сахар и глядя на них прозрачными глазами. Жеглов устроился рядом с ней, наклонив чуть набок голову, и со стороны они казались мне похожими на раскрашенную открытку с двумя влюбленными и надписью: «Люблю свою любку, как голубь голубку». И совсем нежно, как настоящий влюбленный, Жеглов сказал Мане:

– Плохи твои дела, девочка. Крепко ты вляпалась…

И Маня спокойно, без всякой сердитости сказала:

– Это почему же еще? – И бросила в рот новый кусок сахара и при этом отвернулась слегка, словно стеснялась своей любви к сладкому.

– Браслетик твой, вещицу дорогую, старинную… третьего дня с убитой женщины сняли.

Жеглов встал со стула, прошел к себе за стол и стал с отсутствующим видом разбирать на нем бумажки, и лицо у него было такое, будто он сообщил Маньке, что сейчас дождик во дворе – штука пустяковая и всем известная, – и никакого ответа от нее он не ждет, да и не интересуют его ни в малой мере ее слова.

А я вытащил из ботинка эту поганую проволоку и стал прикручивать бечевкой отрывавшуюся подметку, но и с бечевкой она не держалась. Я показал Жеглову ботинок и сказал:

– Наверное, выкинуть придется. Сапоги возьму на каждый день…

– А ты съезди на склад – тебе по арматурному списку полагается две пары кожаных подметок в год.

– Где склад-то находится?

– На Шелепихе, – сказал Жеглов и объяснил, как туда лучше добраться. – Заодно получишь зимнее обмундирование.

Мы поговорили еще о каких-то пустяках, потом Жеглов встал, потянулся и сказал Маньке:

– Ну, подруга, собирайся, переночуешь до утра в КПЗ, а завтра мы тебя передадим в прокуратуру…

– Это зачем еще? – спросила она, перестав на мгновение сосать сахар.

– Маня, ты ведь в наших делах человек грамотный. Должна понимать, что мы, уголовный розыск, в общем-то пустяками занимаемся. А подрасстрельные дела – об убийствах – расследует прокуратура.

– По-твоему, выходит, что за чей-то барахловый браслет мне подрасстрельную статью? – сообразила Маня.

– А что же тебе за него – талоны на усиленное питание? Угрохали вы человека, теперь пыхтеть всерьез за это придется.