Юго-западный ветер

— А мужчины вас до сих пор пугают?

— Если вам хочется узнать, не лесбиянка ли я — то нет. Мне нравятся мужчины, что не значит, будто мужчины больше меня не пугают.

— А почему?

— По той же причине, почему мужчины боятся женщин: из-за наличия у них члена.

Эспиноза был удивлен этим ответом. Не смыслом, потому что со смыслом он был согласен, но тем, как она это сказала. Ему не потребовалось много времени, чтобы сообразить — значит, вот она какая, эта Ирэн: не будет мяться и топтаться вокруг да около, но при этом она вовсе не намеревалась шокировать собеседника.

— Я вам вкратце рассказала о себе, — сказала она, — но по-прежнему ничего не знаю о вас.

— Я женился, едва мне исполнилось двадцать, и наш брак распался, когда мне не было еще тридцати. Он продлился достаточно долго, чтобы мой сын получил представление о нормальной семье с папой и мамой, но не настолько долго, чтобы я мог увидеть, как он растет и взрослеет. Задолго до этого его мать улетела в Вашингтон, где они сейчас и живут. Мы видимся с сыном от силы раз в год. Это все равно что пытаться читать книгу, имея перед глазами только заголовки отдельных глав. Я живу один уже более десяти лет. С женщинами то же самое: читаю одни заголовки. Наиболее постоянными дамами в моей жизни являются две женщины: одна убирает мою квартиру, а другая — моя тринадцатилетняя соседка Алиса, которая пытается убедить меня приобрести собаку взамен партнерши, что, мне думается, все же разные вещи.

— Хорошо, что вы это понимаете.

В поезде метро Габриэл по-прежнему воображал себе, что вот Ольга садится в один из вагонов или вон она стоит на платформе; но — что было гораздо хуже — временами ему также казалось, что он видит свою мать. Однако он старался не отвлекаться. Ольга умерла, а мать не представляет собой никакой угрозы. Остается еще аргентинец. Габриэл попытался представить себе аргентинца в роли преследователя или жертвы, но понял, что эти роли не подходят тому, скорее, подошла бы роль провидца, а не исполнителя. Выйдя из вагона, он начал подниматься по ступенькам наверх. Они часто шли так вместе с Ольгой. Когда Габриэл попытался представить, как ее тело лежит на рельсах метро, то почему-то увидел ее обнаженной — голое тело, на которое наезжают колеса поезда. Он бы предпочел никогда не видеть ее обнаженной, но теперь никак не мог представить ее в одежде. В офисе все шло как обычно, за исключением того, что не было Ольги. Возможно, когда-нибудь он к этому привыкнет. Но сейчас он все еще ждал, что она вот-вот появится из-за стенки его закутка. Возможно, конечно, что со временем, когда кто-то другой сядет на ее место, Ольга совсем сотрется из его памяти.

Была еще одна проблема, которая его беспокоила. Это его мать. Ее мир всегда был ограничен непосредственным окружением — церковь, магазин, аптека, все, что было расположено рядом с домом. Габриэл все еще не мог понять, почему она теперь появляется дома так поздно и куда она исчезает.

С оружием в кармане было не очень удобно. В офисе, когда он поворачивался на вертящемся стуле, револьвер, лежащий в кармане, каждый раз глухо тумкал об стену. И хотя Габриэл следил за этим, но все это сильно нервировало. Вся атмосфера на работе эти последние несколько дней была чрезмерно нервозной: воспоминания о похоронах Ольги были еще свежи.

Вечером он опять пошел домой пешком. И мать, как обычно, ожидала его, сидя у окошка, и встречала у дверей.

— Как мило, что ты вернулся так рано! Мы сможем вместе поужинать, — сказала она.

Габриэл понял, что что-то случилось. Он пришел позже как минимум на час! Обычно она начинает волноваться, когда он задерживается хотя бы на пятнадцать минут, и рыдает, если он вернулся позже на полчаса. Также странным было то, что у нее на плечах не было домашней шали, как будто она вернулась только что и, сняв жакет, еще не успела ее надеть. Дона Алзира разогрела еду безо всяких там жалоб или вопросов. Когда они сели за стол, он обратил внимание на ее горящие глаза. Ее вовсе не интересовала еда. Она следила за тем, как ест Габриэл, выбирая подходящий момент для разговора.

— Сынок, я знаю твою тайну, и я могу тебе помочь.

— Мою тайну?

— Габриэл, ведь я твоя мать! Благодаря мне ты увидел свет. Ты был частью меня и являешься ею до сих пор. Твои секреты — мои секреты. Если что-то тебе угрожает, это также угрожает мне.

Она говорила со страстью, с воистину религиозным пылом, поскольку религия была единственной страстью в ее жизни. И сейчас эта страсть была направлена не на какой-то абстрактный объект, а сосредоточилась на чем-то конкретном, что она чувствовала, если не душой, то нутром.

— О чем ты говоришь, мам?

— Я говорю о нашем с тобой деле!

— Какое такое дело? Ma, да что за бес в тебя вселился?

— Не бес во мне, а дьявол — в тебе! Падре Кризостомо не обратил внимания на мои слова! Сказал, что тебе нужно жениться и создать семью. Он старик, он не решается сразиться с силами зла, он думает: чтобы изгнать зло, достаточно одной молитвы. Но верующие молятся с начала создания церкви Христовой, а зло становится все сильней и сильней! Зло не изгонишь одной только молитвой! Ты должен с ним сразиться! И мы это сделаем! Вместе!

Она говорила с таким пылом, что Габриэл едва разбирал слова, кроме того, он с трудом мог понять, о чем она говорит. Что за зло, о котором она толкует? Она что, вообразила, будто он одержим дьяволом? И при чем тут падре Кризостомо?

— Мам, я не одержим дьяволом. Дьявола не существует. У меня просто некоторые проблемы, но все прекрасно разрешится.

— Не надо меня успокаивать! Я не хрупкое создание и отнюдь не глупа, знаю, о чем говорю. Зло нельзя измерить, оно распространяется как пожар, раздуваемый ветром, оно принимает всевозможные виды и формы. Я знаю, ты сражаешься с ним, но ты не сможешь его победить в одиночку. Это трудно, очень трудно. Ты не можешь избавиться от него, ты думаешь, это что-то одно или что-то другое, а власть искушения безгранична.

Габриэлу немедленно вспомнилась Ольга, как она приглашает его в гостиницу, раздевается догола, помогает ему снять одежду, и затем — его полная беспомощность и постыдный побег. А она ведь ничуть не сомневалась, она точно знала, что она делала.

— Мам…

— Ты не должен мне ничего рассказывать. Я просто хочу, чтобы ты знал — с этого момента мы действуем вместе, это наше общее дело.

Дона Алзира встала и начала убирать со стола, сбрасывая с тарелок остатки еды и не замечая, что оба они так и не притронулись к ужину.

— Да, я забыла тебе сказать. Звонил кто-то, назвался Эспинозой, просил тебя позвонить. Это твой новый друг?

На Габриэле все еще был пиджак. Револьвер оттопыривал карман, но мать ничего не заметила. Она также не заметила, что все выходные он не брился. Ни он, ни она не упомянули о смерти Ольги. С ее стороны не было также никаких мелких сетований — по поводу пережаренного мяса, плохо отглаженной рубашки, перегоревшей лампочки в гостиной. Все события этой недели, как мелкие, так и крупные, вдруг как будто отодвинулись куда-то.

Револьвер все еще оттягивал карман. Лучше положить его на стол, пока мать занята мытьем посуды.

— Как умер отец?

Дона Алзира наклонилась над раковиной и ответила, не поворачивая головы:

— Сердечный приступ, я говорила тебе много раз.

— Дома или на улице?

— Дома. Я же тебе говорила.

— Он спал, когда умер?

— Нет, он принимал душ.

— А я был дома?

— Ты был, но ты не видел, как умер твой отец. Только после, когда он был уже в гробу.

После трех пасмурных дней, во вторник, дождь прекратился. Если в северных странах люди страдают от недостатка солнечных дней, то в Рио-де-Жанейро как раз такая пасмурная погода вносит необходимое разнообразие в череду ясных безоблачных дней. Солнце грело еще не слишком сильно: тротуары, скамейки и тропинки в сквере были все еще влажными. Мамаши и нянюшки осторожничали, чтобы их дети не испачкались.