Кто правит бал

Толик недосказал, что будет дальше, потому что в дверь хорошо долбанули, аж пиво выплеснулось, и снова послышался русский мат. Беглецы синхронно подняли пистолеты и синхронно выстрелили в дверь. Потом они спокойно, зная, что все нападающие убиты (если бы их было много, то этот выход они наверняка бы перекрыли), откатили пивные бочки и вытащили на свет истекающего кровью громилу в кожаной куртке, который со словами «Конец вам, суки!» испустил дух.

— Мужественный воин, храбрый, — прокомментировал Толик. — И ему бы в Трептов-парке стоять. Только не с девочкой, а с мешком баксов. Обрати внимание, тоже наш. У меня такое впечатление, что из России за нами приехали сюда все, кроме твоей Асеньки.

8

Полседьмого утра, понедельник.

У старшего оперуполномоченного Виктора Глобы болел зуб. Болел нещадно, неистово, как может только и болеть что-нибудь у матерого сыщика МУРа. Хотя у муровца, как известно, болеть ничего не может, кроме разве что души — от всеобщего разгильдяйства и пренебрежения законностью. Но вот у Виктора он почему-то все-таки болел, болел, и все тут. Ну хоть ты тресни, болит гад.

— Мм, сука, — уже совершенно беззлобно говорил Виктор и вдавливал посильнее воспаленную щеку в подушку.

Под утро он вдруг обнаружил, что вся боль, словно полифония большого симфонического оркестра, запросто раскладывается на более или менее очерченные составляющие: постоянные мотивы, фрагментарные отголоски и совсем случайные, еле уловимые секундные вкрапления. Вот и сейчас среди мощного крещендо басов в корнях и десне, пробиваясь сквозь плотные наплывы скрипичных, обволакивающих зуб как бы снаружи и залазящих на другую челюсть, появились какие-то новые, неожиданные, но так страшно созвучные всему остальному нотки боли…

«Я бы сравнил их с фаготом, — прислушиваясь всем каменеющим лицом, подумал Виктор, — или с валторной». Писк электронного будильника напомнил, что вечность, в сущности, также делится на будни… и все остальное и что пора вставать, отыскивать рубашку, наименее несвежую, и плестись отбывать должность в контору, чтоб ее…

«Не будет горячей воды — застрелю управдома, — твердо решил он, поворачивая барашек крана. — Только бы не забыть, и еще до работы».

Вода была, управдом — он жил через улицу и находился в настоящий момент на больничном, а следовательно, в постели, — наверное, улыбнулся во сне и вытер проступившую испарину.

А зуб болел. Виктор разинул пошире рот и посмотрел на зуб в зеркало. Зуб как зуб, не хуже не лучше. Даже дупла вроде не видно. Что ж так болит-то тогда? Виктор зажал его посильнее пальцами и покачал. Зуб сидел крепко, имел характер и боль свою не отдавал. Больно было настолько, что как-то сам собой вспомнился Шляпа. Вернее, Шляпин Александр Евгеньевич, 1954 года рождения, дважды судимый. Был этот Шляпа личностью незаурядной, разносторонней, учился пару лет во ВГИКе на актерском у самого Баталова, почти закончил Иняз, околачивался в Плехановском, рассказывал, что даже собирался в консерваторию на вокальное отделение (и действительно, голосина был у Шляпы ого-го: блатные даже звали его иногда любовно Шаляпин, а менты — Шляпа), но, что характерно, всегда и везде все это сочеталось у него с занятиями боксом. И довольно серьезными занятиями, вдумчивыми, по системе. В чем Виктор имел случай убедиться лично.

Это было его первое серьезное дело после Высшей школы милиции. Участие в захвате легендарного рэкетира Шляпы для начинающего опера Глобы представлялось мероприятием не только опасным, но и невыразимо почетным. Хотя, если честно, удостоился подобного поручения вчерашний выпускник из-за фамилии. Сыскари решили, что однофамилец известного астролога в команде просто необходим — мало ли чего там со звездами еще будет, — и поручили ему присмотреть на всякий пожарный за задним двориком, по мнению всех, наиболее спокойным участком в операции. Виктор и присмотрел, тиская во вспотевшей ладони рукоятку табельного, только что полученного «пээма». А когда неожиданно появился седенький старичок с саквояжиком, то он этак со значением ему проговорил: «Гражданин, выйдите из зоны прицеливания, вы затрудняете работу оперативной группы». Ну старичок быстренько и вышел из зоны, чтоб не затруднять, да ка-ак врежет в челюсть…

От зубной щетки, как ни странно, зуб болеть почти перестал. Виктор напряженно прислушался, подождал… и боль вернулась.

«Хорошо еще, что зуб болит — есть не могу, — думал Виктор, спускаясь пешком по лестнице, — а то ведь даже хлеба нет. Один только лавровый лист и остался из еды, но как его без хлеба?»

Давка в метро положительно отвлекла, а суета и неразбериха в офисе вообще отодвинула зуб на второй план.

— Я ведь просил подготовить информацию к утру понедельника! — путаясь в телефонном проводе, кричал старший опер Соловейчик в трубку. — Нет, к утру — это до обеда, а после обеда — это не к утру! … А меня не волнует! … А я говорю, что меня… Что? … Вы это мне?!

— Никто не видел, а? Товарищи, никто не видел? — увлеченно искал чего-то по столам Миша Тельников, смешно морща перебитую переносицу.

— А, Витек, появился, — быстро вошел в кабинет начальник отдела Уранов, непосредственный шеф Виктора. — Чего такой мятый?

— Зуб, — мужественно признался мятый Виктор.

— Нашел время, — чуть пожал плечами Уранов. — Бери, значит, машину и дуй в Дом этой, мать его, моды, ну, по которому вчера еще говорили. Узнай там: кто, кого, зачем? Ну, да сам знаешь. И хватит морщиться, мы тут все-таки на службе…

— Да нет, это зуб, — пояснил было Виктор.

— Зуб тут ни при чем, — отрезал майор Уранов. — Пришел на работу, все зубы, будь добр, оставь за проходной. Ясно?

— Ясно, — кивнул Виктор.

— Вопросы есть?

Вопросов вроде не было. Виктор снова кивнул, но иначе.

— Тогда — выполнять, — кивнул и Уранов.

И они разошлись, занятые каждый самим собой.

— Это зачем? — спросил Виктор, когда служебная машина остановилась.

— Газеток сейчас прикуплю, — ответил водитель Эдик. — Будешь читать? — через минуту он бросил на колени Виктору пачку свеженьких газет.

Виктор взглянул на название верхней — «Совершенно секретно».

— А сушку будешь? — И Эдик аппетитно захрустел, перемалывая, словно жерновами, румяные окаменелости сушки.

— Слушай, поехали, а, — застонал Виктор, прижимая ладонью дико занывшую щеку.

Виктор смотрел на загорелые стройные бедра потерпевшей, на то место, где они, скрещиваясь, уходили в темноту под архикоротенькую юбчонку, маня и дразня якобы тайной, смотрел и чувствовал, что в ушах его разгорается нешуточный пожар. Хотя какая, к черту, там может быть тайна? Как справедливо подметил однажды русскоязычный лауреат Нобелевской премии по литературе, осужденный за тунеядство, «красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы».

«Все так, все так, — кивал тяжелеющей головой Виктор. — А как-то, однако, притягивает…» А уши становились все жарче и жарче, играя всполохами необоримой милицейской страсти на стенах.

— Решили просто посидеть, отдохнуть, — продолжала рассказывать длинноногая потерпевшая. — Мальчики неплохие подъехали. Самый бедный на шестисотом мерсюке.

— А самый небедный? — чтобы хоть как-то отвлечься от ее ног, спросил Виктор.

Девица чуть нахмурила гладенький лобик и задумалась:

— На «бентли». Ну и вот… — Она снова откинулась на спинку кресла и глубоко затянулась сигаретой. — Нормально все вроде было, а потом я там с другими ребятами потусовалась, а он давай меня ревновать, как дурак…

— Кто? На «бентли»? — Виктор усиленно пытался определить размер силиконовой груди потерпевшей: третий или даже, пожалуй, четвертый будет…

— Четвертый, — не без гордости ответила девица и слегка потрогала выдвинувшийся бюст рукой.

— Кто четвертый? — растерялся Виктор.

— Не «кто», а «что», — поправила девица и обдала дымом теперь уже Виктора. — Размер, — Потерпевшая мило улыбнулась, как, скажем, старшая и такая взрослая сестра. — Да вы не волнуйтесь, я же понимаю.