Банда 2

— Знаю, — кивнул Пафнутьев. — На собственной шкуре убедился.

— Слышал я о твоих испытаниях, — сочувственно сказал Халандовский. — А на меня заведено уголовное дело. Я пытался погасить пожар привычными методами, но не получилось. Понимаешь, деньги берут и довольно охотно, но сделать ничего не могут.

— Очевидно, берут деньги не только у тебя?

— Совершенно верно. Байрамов меня перешибает. У него такие деньги, которые даже мне кажутся "большими. И потом, у него не только деньги.

— Что же у него еще?

— Сысцов.

— Это тоже деньги, только большие.

— Я не боец, Паша, — Халандовский впервые твердо и ясно посмотрел Пафнутьеву в глаза. — Но я и не предатель.

— Не верю! — Пафнутьев добрался наконец, до рыбы.

— Во что не веришь?

—  — В то, что ты не боец. Мне позвонил? Значит, уже поднялся из окопа.

— Да ладно тебе, — Халандовский махнул рукой, но была, появилась в его жесте почти прежняя величавость. — Ты лучше скажи мне, как быть с деньгами?

— Надо поступить с ними соответствующим образом, — Пафнутьев разлил в стаканы остатки роскошной водки «Абсолют», правда, себе налил поменьше.

— Это как?

— Очень просто. На них написано слово «взятка»?" Написано. Значит, это и есть взятка. Отнесешь и вручишь.

— Тебе?!

— Зачем... Мне этого мало. Анцыферову.

— Не понял?! — отшатнулся в ужасе Халандовский, но в глазах, в больших, плутоватых глазах вора и пройдохи вспыхнуло слабое сияние понимания.

— Врешь. Все ты понял, — рассмеялся Пафнутьев. — Врешь! — радостно повторил он, чувствуя облегчение от принятого решения. — Ты на три хода раньше меня понимаешь, Аркаша!

— И пойдешь на это?

— И ты тоже.

— Но это очень круто, Паша... Это слишком круто.

— Чего там слишком, — Пафнутьев навертел на вилку тонко срезанный копченый бок какой-то полупрозрачной копченой рыбины. — По-моему в самый раз. Пришли времена, Аркаша, когда исчезло само понятие — слишком. Нет ничего слишком крутого, слишком жестокого, слишком подлого... Все в самый раз. Ты знаешь, что в древней Греции людей, которые пили сухое вино не разбавляя водой, считали конченными алкоголиками. А мы с тобой пьем, не разбавляя, водку «Абсолют» и она не кажется нам слишком уж крепкой, а?

— Если я правильно понял, ты предлагаешь открыть еще одну бутылочку?

— На этот раз, Аркаша, ты ошибся, — ответил Пафнутьев, поднимаясь. — Мне пора. Дело, которое мы с тобой затеяли, требует тщательной подготовки.

— Паша... Неужели выживем?

— А так ли уж это важно? — выглянул Пафнутьев уже в плаще из прихожей.

— Вообще-то, да, — с трудом поднялся из кресла и Халандовский. — Я рад, что ты посетил меня, Паша, — церемонно произнес он. — Ты вселил в меня надежду. Я благодарю судьбу за то, что она подарила мне знакомство с таким человеком, — в голосе Халандовского зазвучали торжественно-трагические нотки.

— Остановись, Аркаша! Заговоришь стихами, а я не выдержу и расплачусь, — засмеялся Пафнутьев. — Готовься, Аркаша, такие вещи не даются легко. Готовься.

— У меня давно уже все готово, — произнес Халандовский и, сделав в воздухе непонятное движение рукой, протянул Пафнутьеву зажатую в ладони литровую бутылку «Абсолюта». — Ты должен взять ее хотя бы для того, чтобы я не выпил ее сам, — лукаво произнес Халандовский.

— Действительно... — пробормотал Пафнутьев. — Здесь трудно что-либо возразить.

Анцыферов парился в сауне с Сысцовым, пил водку на охоте с Кодовым, наверняка встречался с Байрамовым в местах тайных и оттого еще более соблазнительных. Все это давало ему полную уверенность в собственной безопасности, но звериное чутье, отточенное годами сложных игр и игрищ, подсказывало — Пафнутьев вышел на тропу войны. Он и раньше знал, что работать вместе, открыто и доверительно они никогда не смогут, слишком разные люди. Прошли времена, когда Анцыферов в легкомысленном сознании собственного превосходства, относился к Пафнутьеву беззаботно, полагая, что тот никогда не осмелится стать у него на дороге. Но после того, как Пафнутьев побывал у Амона, после того, как ему удалось выскользнуть живым и почти невредимым, Анцыферов насторожился. Он уже знал, что от Пафнутьева каждую секунду можно ожидать действий неожиданных и дерзких, что столь необходимой каждому служащему почтительности в Пафнутьеве явно недостаточно, если она вообще у него есть, эта почтительность.

— Скажи, Павел Николаевич, — обратился Анцыферов к Пафнутьеву, когда тот вошел к нему по какому-то вопросу, — тебе не надоело работать под моим началом?

— А тебе, Леонард?

— Что мне? — не понял тот.

— Не надоело ли тебе работать под моим присмотром?

— Дерзишь, Паша, — усмехнулся Анцыферов. — Ну-ну.

— Когда мы общались недавно с нашим общим другом Амоном, — медленно проговорил Пафнутьев, осторожно подбирая слова, — он рассказал мне много забавных вещей... Оказывается, довольно осведомленный человек, этот Амон.

— Чем же он тебя позабавил? — нервно спросил Анцыферов.

— Представляешь, Леонард, лежу на полу, можно сказать, в чем мать родила, на запястьях наручники, ноги проволокой скручены, рядом, прямо перед моими глазами, голова бедного Ковеленова... Амон подложил ее, чтобы я в должной мере проникся тем, что меня ожидает. А сам смотрит телевизор, режет ножом колбасу, жует, не торопясь... По тому, как он отделяет от колбасы кружок за кружком, я вижу, что нож у него чрезвычайно острый... И представляешь, я спрашиваю — он отвечает. Спрашиваю о еще более запретных вещах — отвечает чистосердечно и без утайки. Больше того, подзадоривает меня, спрашивай, говорит, начальник, все спрашивай, теперь-то мне нечего скрывать, а твои последние минуты жизни окажутся не такими уж печальными... Он почему тянул с отделением головы — ждал твоего звонка...

— Что?! — Анцыферов вскочил так резко, что стул за его спиной опрокинулся на стенку. — Что ты сказал?

— А что я сказал? — Пафнутьев невинно поморгал глазами.

— Амон ждал моей команды, чтобы отрезать тебе голову?!

— Я так сказал? — на лице Пафнутьева возникло такое неподдельное изумление, что Анцыферов на какой-то миг смешался. — Я так не мог сказать, Леонард. Это тебе показалось. Это нервы. Мальчики кровавые в глазах, как сказал поэт. Ты устал, Леонард. Тебе надо отдохнуть или хорошо напиться. Но люди с которыми ты общаешься, не позволяют себе напиваться. И тебе не позволяют. Не с теми пьешь, Леонард.