Банда 2

Ушел оперативник.

Пафнутьев закрыл окно, задернул штору, выключил свет. В кабинете установились плотные осенние сумерки. Но сев за стол, Пафнутьев продолжал ощущать какую-то раздражающую неуютность, что было не так, что-то мешало сосредоточиться. Прошло еще какое-то время и он понял — после ухода оперативника дверь осталась чуть приоткрытой и темнота коридора, которая просачивалась в узкую щель, внушала опаску, настораживала. Он встал, закрыл дверь и снова повернул ключ.

Сев за стол, он почувствовал, что ощущение опасности исчезло. Откинувшись назад, Пафнутьев нащупал затылком знакомое место на холодной крашеной стене и скрестив руки на груди, закрыл глаза. Потом, не глядя, нащупал на стене телефонную розетку и выдернул провод. Все, рабочий день закончился, его здесь нет, отвалите, ребята, отвалите. Пусть вся прокуратура, весь город, весь мир думают, что в кабинете его нет, а где он, никому неизвестно. Свет погашен, дверь заперта, телефон не отвечает. Все, отвалите.

Наверно, все-таки Пафнутьев не вышел еще из шока, до сих пор в нем еще жила опаска, настороженность, ожидание нападения. Это было шоковое состояние, Пафнутьев знал и то, что никакими рассуждениями и уговорами его из тела не вышибить, должно пройти время.

Отправляя Амона в камеру, Пафнутьев ожидал чего угодно, но не того, что произошло — он неожиданно увидел перед собой главного противника. Это был Сысцов. Иван Иванович Сысцов, бывший Первый, ныне — глава администрации. Как был он первым человеком в городе, так им и остался. А Пафнутьев не входил ни в первую десятку, ни в первую сотню. Силы несопоставимы. Но он знает нечто та кое, что для всех тайна, он знает о существовании связки Амон — Байрамов — Сысцов... Убийца, торгаш и власть сомкнулись в одном хороводе. Крепко взявшись за руки, они устроили пляску смерти на улицах города. Между ними сучит ножками Анцыферов, от них отталкивает мешающих Колов...

А ты, Павел Николаевич, в качестве кого здесь ты? Определяйся, Павел Николаевич, пора. Все слова сказаны, позиции определены, путей назад нет. Хоть ты наизнанку сейчас вывернись, все равно тебе уже никто не поверит. Ты, Павел Николаевич, чужак. И в этой компании случайно и ненадолго. Пришло время тебе сматывать удочки. Прошлый раз тебя чуть было не застрелили, сейчас голову уже намеревались отрезать... Сколько же можно испытывать, судьбу?

Пафнутьев только сейчас в полной мере понял собственную обреченность. Перед ним стояла стена, которую невозможно было преодолеть. Если он еще дерзил Анцыферову, шаловливо разговаривал с Кодовым, то Сысцов... С Сысцовым он не мог себе позволить даже дерзости, даже шаловливого тона, не говоря уже о том, чтобы замахнуться всерьез. И самое главное — на Сысцове цепочка не обрывалась, цепочка тянулась дальше, в невероятную высь, в слепящую, недоступную высь, где была разряженная, непригодная для жизни мертвящая атмосфера, где действовали другие законы, другое тяготение, иная система отсчета.

Взгляд Пафнутьева, скользя по пустому холодному столу, невольно наткнулся на фотографию под стеклом — когда-то ее подарил Сысцов. Он, кажется, дарил ее всем должностным лицам города, у каждого лежала под стеклом, стояла в шкафу, висела на стене в рамке эта фотография. На ней был изображен какой-то высокий прием, в золоченом зале, украшенном бронзой и лепниной, над головами полыхали царские люстры из хрусталя, отливающего синеватыми, розоватыми бликами. А под люстрами стояли люди и среди них улыбающийся президент, улыбающийся Сысцов, другие легко узнаваемые люди. В руках у них бокалы, в глазах хмель и взаимопонимание, на лицах торжество победителей. А на лацканах пиджаков — значки, незнакомые Пафнутьеву, но у всех одинаковые значки, посверкивающие в императорском свете люстр.

Пафнутьев зябко передернул плечами. В комнате было прохладно. В прокуратуре установился какой-то сырой затхлый воздух. Батареи стояли холодными, тепло обещали дать при первых заморозках — не было денег.