Кумир

— Вы… мистер Манкузо? — спросила она, не оборачиваясь.

— Н-да… это я.

— Из ФБР?

— Сестра…— начал он, срывая с головы шляпу: он все искал место, куда деть свои орешки, и в конце концов сунул их себе в карман.

— Я — Харриет Фэллон.

Некоторое время он молча глядел на нее, вертя в руках шляпу. Затем, переведя дух, сказал:

— Миссис Фэллон, я…

— Пожалуйста, не пытайтесь вступать со мной в разговор,— тихо, но властно произнесла она, не дав ему кончить фразы.

Манкузо напрягся от неожиданности. Он стряхнул соль, оставшуюся от орешков, и вытер ладони о брюки.

Подавшись вперед, он попытался сбоку разглядеть ее лицо, стянутое капюшоном.

— И пожалуйста, не старайтесь увидеть мое лицо!

— Да… извините,— пробормотал Манкузо, застигнутый врасплох.

— Человек, приходивший к нам в среду, сказал, что он из секретной службы,— произнесла она после паузы.— Это что, то же самое, что ФБР?

— Нет! А вы с ним…

— Настоятельница отослала его. Но, по ее словам, вы можете вызвать меня в суд повесткой. Это правда?

— Ну н-да. То есть если понадобится, то да, мог бы.

— И вы ищете человека, ранившего моего мужа?

— Совершенно верно. И мне необходимо…

— Но вы же приехали сюда не за этим.

Манкузо ничего не ответил.

— Не так ли?

— Да, не за этим,— вздохнув, признался он.

Она слегка приподняла голову, как бы готовя себя к тому, что собиралась сказать. Но начала говорить без малейшего колебания.

— Настоятельница сказала мне, что, если я соглашусь, мы можем поговорить с вами о моем муже. По ее словам, он может стать вице-президентом Соединенных Штатов.

— Н-да…— пожал плечами Манкузо.— Это… это вполне возможно.

— Не думаю, чтобы моего мужа надо было делать вице-президентом.

— Ну, он же…— начал сбитый с толку Манкузо.

— Учтите, вы не должны больше пытаться меня видеть. Звонить мне или как-то еще связываться со мной. Ясно?

— Конечно. Но почему…

— Мой муж — глубоко несчастный человек. Несчастный и неуравновешенный. Ему необходима помощь.

Терпеливо выслушав это признание, Манкузо попытался переменить тему беседы.

— Послушайте, главное здесь в другом…

— Он мог взять себе в жены любую девушку в Хьюстоне,— продолжала Харриет.— Но выбрал меня. Я этого не понимала. Когда мы поженились, родители послали нас в Палм-Бич, чтобы мы провели там медовый месяц. Я была тогда девственницей.

Она говорила ровным голосом, лишенным всяких эмоций.

— В нашу первую брачную ночь он изнасиловал и затем избил меня. Руки и ноги у меня были в синяках и кровоподтеках, так что я не могла показаться на пляже. Во вторую ночь он повторил все сначала, а чтобы не слышно было криков, он сделал из моих трусиков кляп и заткнул мне рот. Но все равно наутро к нам явился заместитель директора отеля, чтобы узнать, в чем дело.

Манкузо так и замер.

— После возвращения в Хьюстон он продолжал измываться надо мной по три-четыре раза в неделю. Часто он привязывал мои лодыжки и запястья, заклеивал "скотчем" рот и насиловал до тех пор, пока не начиналось кровотечение. Под глазами у меня были синяки, лицо в кровоподтеках, поэтому я не смела появляться на людях.

Манкузо прочистил горло:

— Но почему вы не…

— И вот однажды вечером он позвал на ужин своего друга. После того как с едой было покончено, я поняла: муж хочет, чтобы я отдалась им обоим. Я не верила, что женщина способна на такое. Тогда он показал мне эти…

Она кивнула головой направо — туда, где на столике у стены, поверх стопки журналов, лежал перевязанный тесемкой пожелтевший конверт. Манкузо положил шляпу на саквояж, взял конверт, развязал тесемку и стал рассматривать находившиеся там фотографии.

— Когда я увидела эти фото, у меня началась истерика. Но она, казалось, их не только не испугала, но, наоборот, еще больше возбудила. Они связали меня. Избили. И по очереди стали насиловать. Час за часом. Всю ночь напролет.

Осторожно, словно боясь спугнуть бродящего во сне лунатика, Манкузо положил фотографии обратно.

— К утру у меня начался бред. Муж вызвал врача, мне дали успокоительное. Но я не переставала плакать. Неделю за неделей. В конце концов он позвал священника. Как только мы остались один на один, я во всем ему призналась. Но он отказывался мне верить. И я показала ему эти фотографии. Когда он их увидел, увидел мои синяки и кровоподтеки, то пошел к Терри и стал умолять его позволить мне обратиться к адвокату. Терри отказался. Священник настаивал — и тогда муж предложил, чтобы меня поместили сюда — в больницу кармелиток. После того как я пробыла здесь два года, суд сделал Терри моим душеприказчиком.— Харриет сделала паузу и заключила: — А фото я оставила у себя.

Манкузо молча встал.

— Сейчас, надеюсь, вы уедете в свой Вашингтон и оставите меня в покое?

— Да.— Он нагнулся, взял шляпу и саквояж.

— Мистер Манкузо…

— Да?

Какое-то мгновение казалось, что она наконец обернется к нему, но она так и не обернулась.

— Если вы… увидите Терри, то скажите: я его ПРОЩАЮ. Хорошо?

Манкузо немного постоял, глядя на отвернувшуюся от него женщину. Потом нахлобучил шляпу и твердо ответил:

— Нет.

14.30.

Катер двигался на север, прорезая волны залива. Салли и Росс сидели на стульях, прикрепленных к корме. На третьем стуле, привалившись спиной к рубке, сидел один из матросов, положив на колени двухстволку-дробовик. Он не спускал с них глаз, и Салли тоже не отрываясь глядела на него.

Это был совсем еще молодой парень, почти подросток. Плотного сложения, широкоплечий — типичный выходец из Центральной Америки. На его переднем зубе красовалась золотая коронка. Над верхней губой виднелся пушок, заменявший пока усы, а в черных узких глазках таилась ночная зоркость.

Катер приближался к району Эверглейдс [106]. Все дальше назад уплывали роскошные, розового камня, особняки с гипсовой лепкой и белыми ступенчатыми крышами. Все ближе надвигались на них заросли глициний, папоротника, платанов, доходя почти до поросшего камышом берега.

Салли почему-то вспомнился ржавый пароходик, который увозил ее на юг зимой 1970 года. Тогда Красный Крест подыскал для нес место медсестры в Санта-Амелиа на Рио-Коко. Это был самый удаленный от границы с Сальвадором район Гондураса. И главное, дальше других от деревушки Лагримас и от горьких воспоминаний о "футбольной войне".

…Канал, разрезавший Эверглейдс надвое, стал постепенно расширяться. Салли увидела, как Росс, встав на цыпочки, вглядывается поверх рубки в очертания стоящей на берегу виллы. Ее стены, цвета слоновой кости, были увиты красноватым диким виноградом и от этого казались малиновыми. Салли особняк этот был довольно хорошо знаком: она уже бывала здесь раньше.

Вилла во Флориде принадлежала Сомосе, вернее Сальвадоре Дебейле, жене Анастасио Сомосы Гарсиа, того самого человека, который в 1934 году приказал убить Сандино, а в 1936-м, свергнув Сакасу, стал президентом Никарагуа и начал править страной, зажатой в тисках террора.

Родоначальник династии сидел в президентском дворце до 1956 года, пока заумный фанатичный поэт Лопес Перес не пристрелил его. По смерти Анастасио разбухшие банковские счета отца унаследовал сын Луис. После того как он скончался в 1967 году от коронарной недостаточности, все его недвижимое имущество, включая " La Rеserva "— под таким названием был известен особняк в Майами, авиа- и пароходную компании, обширные плантации в Никарагуа, а также президентство и тесные связи с администрацией Джонсона в Вашингтоне перешли к его младшему брату Тахо.

К тому времени, когда Тахо Сомоса был свергнут сандинистами и убит в Асунсьоне в 1980 году, Салли уже давно была за пределами Гондураса и Рио-Коко и успела поработать сперва в Хьюстоне, а затем в Вашингтоне. Люди, полагавшие, что знают ее, считали, что она — типичный пример витающей в облаках, непрактичной идеалистки. Если ей удавалось найти подходящего собеседника, она частенько засиживалась с ним за чашкой кофе далеко за полночь, рассуждая об ошибках американской политики в Центральной Америке.