Доверенное лицо

Интересно, сменили ли колесо? — подумал Д. — Если машина готова, может быть, после этого танца он уговорит ее ехать дальше.

Он встал и зашагал к выходу. Л. склонился над куском телятины; не отрывая глаз от тарелки, он резал мясо тонкими ломтиками — должно быть, страдал желудком. Теперь Д. нервничал меньше, будто, отвергнув деньги, получил весомое преимущество над своим противником. А шофер? Вряд ли он еще раз полезет к нему.

Туман немного рассеялся. Во дворе стояло шесть машин: «даймлер», «мерседес», пара «моррисов», их старый «паккард» и красная малолитражка. Колесо заменили.

Д. подумал: Вот сейчас бы и уехать, пока Л. обедает. — И тут же услышал сзади на своем родном языке:

— Извините, я хотел бы переговорить с вами…

Д. почувствовал легкую зависть — даже в такой обстановке, во дворе среди машин Л. держался абсолютно уверенно. За этим человеком стояли пять веков внутрикастовых, беспримесных браков, знатная родословная — отсюда и врожденная непринужденность. И вместе с тем, он — жертва, его преследуют пороки его предков, он связан по рукам и ногам их обветшалыми взглядами. Д. сказал:

— По-моему, нам не о чем разговаривать.

Но он не мог не оценить обаяния этого человека — словно некий великий деятель удостоил его своим вниманием, избрав единственного из толпы для личной аудиенции.

— Меня не покидает мысль, что вы не совсем правильно оцениваете сложившуюся ситуацию. — Л. скептически улыбнулся, понимая, что после двух лет войны его заявление звучит как дерзость. — Я хочу сказать, что на самом деле вы — наш человек.

— В тюрьме я этого как-то не почувствовал.

Л. был в некотором роде цельной натурой и производил впечатление человека искреннего. Он сказал:

— Я понимаю — вы прошли через ад. Я посещал некоторые наши тюрьмы. Сейчас они меняются к лучшему. Но начало войны — всегда самое тяжелое время. И вообще, нет смысла сваливать друг на друга жестокости войны. Надеюсь, вам известно, что делается в ваших тюрьмах. И вы и мы — не безгрешны. Так будет и впредь, я полагаю, пока один из нас не победит.

— Не лучший аргумент для человека, который потерял жену.

— Да, это ужасный случай. Вы, вероятно, слышали — мы расстреляли за это коменданта. Я вам вот что хочу сказать… — У Л. был длинный хрящеватый нос, как на старинных потемневших портретах, которые висят в картинных галереях, ему бы пошла шпага, такая же тощая и длинная, как он сам. — Если вы победите, какая жизнь выпадет на долю людей вашего круга? Вам ведь все равно не будут доверять, ибо вы буржуа. Не думаю даже, что они вам и сейчас доверяют. И вы не доверяете им. Неужели вы серьезно думаете, что среди тех, кто разрушил Национальный музей и уничтожил картины З., найдется хоть один человек, заинтересованный в вашей работе? — Он говорил с пафосом, словно был президентом Академии, воздающим должное заслугам Д.: — Я имею в виду Бернскую рукопись[5].

— Я борюсь не ради себя, — сказал Д. Ему пришло в голову, что, если б не война, они, пожалуй, могли бы стать друзьями. Иногда аристократическое происхождение пробуждает в людях, вот в таких, как это тощее поджарое существо, интерес к наукам, искусствам, желание меценатствовать.

— Я вовсе не имел в виду, что вы сражаетесь за ваши личные интересы, — сказал Л. — Вы еще больший идеалист, чем я. Понимаю, что мои мотивы кажутся вам подозрительными. Мое имущество конфисковано. Уверен, — он грустно улыбнулся, давая понять, что не сомневается в сочувствии собеседника, — что мои полотна сожжены вместе с моей коллекцией старинных рукописей. Правда, у меня не было ничего, что бы заинтересовало вас, разве что один из первых манускриптов «Божьего града» Августина[6].

Этот дьявол-искуситель умел быть привлекательным и проницательным. Д. не нашелся, что ответить. Л. продолжал:

— Но я не жалуюсь. Такие ужасы неминуемо происходят во время войны с тем, что дорого нашему сердцу. С моей коллекцией и вашей женой.

Поразительно, как он не заметил своего промаха! Этот высокий костлявый человек с длинным носом и чувственным ртом явно ждал, что Д. с ним согласится. Он не имел ни малейшего представления о том, что значит любить другое человеческое существо. Его дом, который они сожгли, был, вероятно, похож на музей: старинная мебель, натянутые вдоль стен картинной галереи шнуры в дни публичных посещений. Весьма вероятно, что он знал цену Бернской рукописи, но где ему было понять, что эта рукопись ничего не стоит в сравнении с любимой женщиной. Следуя дальше по ложному пути, Л. добавил:

— Мы оба пострадали.

Неужто этот тип мог хоть на секунду показаться ему другом? Лучше вообще уничтожить цивилизацию, чем отдать власть над людьми в руки вот таких «цивилизованных» господ. Мир в их руках превратился бы в кунсткамеру с табличками: «Руками не трогать». Вместо искренней веры — нескончаемые грегорианские псалмы и пышные церемонии[7]. Чудотворные иконы, кровоточащие или покачивающие головами по определенным дням, были бы сохранены за их необычность — предрассудки занятны. Дай таким волю, они сохранят роскошные библиотеки с древними фолиантами, но запретят печатание новых книг. Нет, лучше недоверие, варварство, предательство, даже хаос. Уж он-то знает — в конце концов средневековье, это его период. Он сказал:

— Действительно, проку от нашего разговора никакого. Между нами нет ничего общего. Даже рукописи тут не помогут.

Он допускал, что Л., не жалея сил, спасал свои коллекции из огня войны, возможно, именно за них он и сражался и убивал. Такие знатоки и ценители — опасная публика, ради своего хобби живую душу прозакладывают.

— Послушайте, все же… — не сдавался Л.

— Мы напрасно тратим время.

Л. подарил ему улыбку:

— По крайней мере я рад, что вы успели завершить ваш труд о Бернской рукописи до начала этой мерзкой войны.

— Для меня это не имеет большого значения.

— О, — протянул Л. — Вы изменяете своим идеалам.

Л. печально улыбнулся. Дело было не в том, что война убила в нем эмоции, а в том, что их и до войны было у него не больше, чем того требовалось для внешнего лоска в великосветском обществе. В лавке древностей таким место. Он проговорил капризно:

— Ну, что ж, я вас отпускаю. Надеюсь, вы не станете меня порицать?

— За что?

— За то, что сейчас происходит.

Высокий, изящно-худощавый, любезный, он, не сумев убедить собеседника, давал понять, что теперь умывает руки. Он был похож на мецената, который покидает выставку художника, обманувшего его ожидания, — внешне чуть опечаленный, но с затаенной злобой.

Д. подождал с минуту и вернулся в гостиную. Сквозь двойные стеклянные двери ресторана ему была видна узкоплечая фигура, вновь склонившаяся над телятиной.

Девушки не оказалось на месте. Она пересела за другой столик к какой-то компании. Монокль поблескивал у ее уха — администратор что-то ей нашептывал. До Д. доносился их смех и резкий, почти детский голос, который он впервые услышал в баре для пассажиров третьего класса: «А я хочу еще одну, я все равно выпью еще одну». Да, она засела тут на всю ночь. Доброта ее немного стоила — угостила булочкой на холодном перроне, подвезла на машине, а потом бросила на полпути. Взбалмошный характер, типичный для людей ее класса, — подадут нищему фунт и начисто забудут о несчастном, едва он скроется из виду. Впрочем, что удивительного — она принадлежит к тому же кругу, что и Л. Он вспомнил своих — сейчас они стоят в очередях за хлебом или пытаются согреться в нетопленных комнатах.

Он резко повернулся на каблуках. Неправда, что война уничтожает в людях все чувства, кроме страха: сейчас он испытывал разочарование и злость. Он вернулся во двор и распахнул дверцу «паккарда». Сторож обошел капот машины и поинтересовался:

— А разве леди не…

— Мисс Каллен остается ночевать, — сказал Д., — можете передать ей, что машину я завтра оставлю у лорда Бендича.

Он ехал осторожно, не слишком быстро. Не хватало еще, чтобы его остановили и арестовали за вождение машины без шоферских прав. Дорожный указатель сообщал: «Лондон — 45 миль». Если все сойдет благополучно, он поспеет на место задолго до полуночи. Он начал раздумывать, в чем заключалось задание, полученное Л. Записка ничего не проясняла: «Не желаете ли принять две тысячи фунтов?» — и все. С другой стороны, шофер обыскивал его пиджак. Если они охотятся за удостоверением и рекомендательными письмами, значит, им известно, ради чего он приехал в Англию. Без этих бумаг английские шахтовладельцы не рискнут подписать с ним контракт. Но только пять человек на родине знали о характере его задания — и все они были членами правительства. Да, вожди продают свой народ. Кто же из пяти его продал? Старый либерал, который однажды выступил с протестом против казней? Или молодой, энергичный министр внутренних дел, который мог рассчитывать для себя на более широкие перспективы при диктатуре? Да любой из них. Там никому нельзя доверять. Но он твердо знал, что повсюду в мире есть люди, вроде него, купить которых невозможно. А иначе и жить не стоит — если все будут лгать на каждом шагу. Неподкупность для таких людей — даже не вопрос морали, это закон их бытия.