Заговор обезьян

Адвокаты ещё составляли кассационную жалобу, а он решил: всё, хватит! Не хочет он больше ничего кассировать! Он выдохся, разом почувствовав: ещё немного, и камера задушит его, высушит остатки жизненных сил, вытянет душу. Серые стены, пропитанные проклятьями, давили так, что хрустели кости, и мозги заносило илом, ещё немного, и он заживо сгниет в каменном мешке или поддастся тюремному психозу и… И самым непереносимым были свидания-несвидания с Линой. Свидания через стол, как в Читинском централе, или через двойное стекло, как в Матросской Тишине. О! Эти свидания с женой за столом! Видеть её, держать руки, прикасаться к её коленям и… И всё! Страж садился в торце стола и с ухмылкой внимательно слушал и наблюдал за ними. Видеокамер было недостаточно, нужен был ещё один раздражитель. Зачем? Для чего? Довести его до белого, красного, синего и какого там ещё каления? Но и это было давно! Теперь, если и виделись, то через двойное стекло, а за ним и не разглядеть: человек по другую сторону перегородки или тень человека. Он даже во сне её не видит. Долгие годы тюремного режима разбили его семью, и он хотел понять, окончательно или надежда склеить осколки ещё есть…

Нет, пока другие не заметили, что он на пределе, надо было поскорее попасть в колонию. Это у Антона ещё не иссяк запал, и он намерен стоять до конца и дождаться апелляционного суда. А он — нет, больше никаких бессмысленных судов! В колонии мерзко, но там вольный воздух, ветер, хоть изредка, но будет солнце! И надеялся, на этот раз его отправят куда-нибудь поближе, но, как в насмешку, снова повезли в Красноозёрск. Пришлось принять и это. И хорошо, и ладно, и пусть этот чёртов городок. Только бы приехала Лина, только бы приехала! Он хотел увидеть её, и, может статься, в последний раз.

И по приезду не мог дождаться, когда кончится карантинная изоляция, и он выйдет из камеры в свой отряд, потом приедет Лина. Он не прикасался к ней несколько лет… И вот, когда он уже считал не то что дни — часы до приезда жены, как снег на голову: на этап! Он давно живёт в режиме гулаговской чрезвычайности, когда не знаешь, что будет через пять-десять минут, но такие распоряжения всегда ошарашивают. Теперь вот сиди и гадай, что стоит за этим перемещением. Ведь ничто не предвещало перемен, адвокаты бы уловили малейшее колебание почвы. Да ведь и адвокаты выложись на процессе и сами устали…

А может, стонадесятая жалоба всё-таки возымела действие, и его этапируют пусть не в Коломну, пусть в Тверскую губернию, там, говорят, отбывают сроки москвичи… Или в Страсбурге вынесли какое-то решение? Да нет, что для этой своры-стаи какие-то внешние решения! А то, что Навроцкий намекал на какие-то вновь открывшиеся обстоятельства, — ерундистика, что может знать лагерный полковник? Но если эта информация имеет к нему хоть какое-то отношение, то открывшиеся неведомые обстоятельства могли означать всё, что угодно: и пересмотр дела, и новые обвинения. Так скоро? Но разве это удивительно? Песнь о его прегрешениях должна быть бесконечной. Тогда почему в этот раз не было прокурорского десанта? А зачем церемониться? Это когда-то тобой занимались важные чины, теперь хватит и капитана Балмасова!

От тягостных мыслей арестанта на несколько минут отвлёк грохот встречного. Стремительный грузовой состав, подняв вихрь, с визгом пронёсся как на пожар и неожиданно исчез, будто ничего и не было. Скоро поезд должен выехать на линию Забайкальск-Чита, но только к утру он дотащится до конечной станции. А потому надо просто отдыхать, он без конвоя уже полтора часа — когда ещё выпадет такое? И, упрятав ненужные мысли, он прикрыл глаза, и в те минуты ему хотелось только одного — покоя.

Поезд свернул у станции Хоранор и, постояв там для приличия, поехал дальше, теперь прямо на север. И заключённый, убаюканный тишиной и покачиванием, дремал, чутко контролируя пространство вокруг себя. И когда состав снова стал сбавлять ход, очнулся и осторожно отогнул занавеску: что там за станция? Будто хотел для чего-то запомнить эти остановки в пути. Хотя зачем ему это знать! Не-за-чем, не-за-чем, не-за-чем… Но скоро в просвете между занавесками мелькнули сначала мелкие скучные строения, потом жёлтый с огромными окнами вокзал того узнаваемого советского стиля, что ещё встречаются в иных железнодорожных местах. Этот вокзал отличало некоторое архитектурное излишество. На фронтоне ещё сохранилась лепнина, что изображала и серп, и молот, и красные знамена, ниже крупными буквами значилось: Борзя. И редкий военный на наших просторах не знал название этого далёкого забайкальского городка.

В Борзе составы стоят долго — станция-то узловая, вполне себе рабочая, с пассажирами и грузами. Вот и в тот день поезд из Приаргунска нетерпеливо поджидали, но первый вагон был в хвосте состава и остался за пределами пассажирской зоны. Никто тогда не обратил внимания на серый автобус, стоявший под деревьями, на боковом стекле была ещё табличка с обозначением какого-то спортивного клуба. Потом немногочисленные очевидцы показывали, что автобус был «Мерседес-Спринтер», а вот мнения о названии клуба разошлись. Одни говорили — «Сокол», другие настаивали: нет, нет, «Кристалл».

Ничего подозрительного не заметили и выглянувшие в окно подполковник Чугреев и майор Фомин. И арестант опустил край занавески, и перронные шумы: какой-то лязг, чей-то крик, объявление — доходили как через вату и нисколько не занимали сознание. Его больше беспокоила жара. Как только поезд останавливался, в купе становилось, как в парной, и он не успевал вытирать лицо и шею. В кармане уже ком смятых бумажных салфеток, и спина под тенниской совершенно мокрая. Он допил остывший чай, но мечталось о большем: хорошо бы умыться.

Только насторожили стук отодвигаемой где-то справа двери, шаги по коридору, кто-то из конвоиров вот-вот войдёт в купе, и пришлось выпрямиться. И точно, Чугреев, встав в дверях, мазнул взглядом: занавески задёрнуты, зэк в надлежащей позе сидит, не развалившись. Но тут до подполковника дошло: арестант в купе один! Ну, распистяи! И его маленькое желтоватое лицо с узкими чёрными глазками потемнело, но не успел он толком разгневаться, как со стороны тамбура забарабанили в дверь. Стучали с перерывом, но требовательно. Этот металлический грохот — они что, молотком стучат, что ли? — привёл подполковника в ещё большее раздражение. Что ещё надо этим ментам? А, увидев кинувшуюся на стук проводницу, Чугреев и вовсе рассвирепел и осадил окриком: стоять, назад! И, мелко перебирая короткими ногами, поспешил к выходу. Эх, знать бы тогда, что это был за стук!

В вагоне сразу поднялась суматоха, за перегородкой грохнуло. И тут же, чертыхаясь, в купе ввалился Балмасов, следом за ним возник и озабоченный Фомин. Встав на пороге, он повернул голову, прислушиваясь к тому, что происходило у рабочего тамбура. И уже хотел, было, кинуться туда да выяснить, но попридержался. Раз подполковнику захотелось стать затычкой, то пусть сам и разбирается. «И что он так визжит!» — усмехался про себя майор Фомин, слушая чугреевский мат, тот теперь кричал в трубку:

— Да в порядке рация, в порядке… Нет, что за срочность? И почему без предупреждения?

Но тут майор, что-то для себя поняв, кинулся в купе и тут же вернулся, держа наготове папку с сопроводительными документами. Присев у самой двери, досадливо и только для заключённого проговорил: «Заколебали инспекциями!» Ясно же, кто виноват в этих проверках!

Балмасов в своём рвении хотел, было, задвинуть дверь, но её удержал оживлённый конвоир Братчиков. Он оглядел всех блестящими рысьими глазами, но на свой вопрос: «Кто это к нам рвется, а?» ответа не получил, и старлей усмехнулся да так и остался с улыбкой на лице. Арестанта эта суматоха мало касалась, он уже приготовился к очередному представлению, что иногда устраивает проверяющее начальство. Заявится какой-нибудь инспектирующий чин со свитой и даже спросит о состоянии здоровья, и нет ли нареканий. А потом доверительно так сообщит: мол, столько служб стоит на страже его безопасности, и только благодаря этому…