Черный передел. Книга I

– Ты меня удивляешь! Чудеса! Неужели мама Зина просила о чем-то? Может, решила устроить Игоря в роту почетного караула? Или писарем в штаб?

– Увы! – Булатов развел руками. – Чего не знаю, того не знаю. Шептались с полковником еще за неделю до отправки, на призывном пункте вместе смотрели его документы. Игорек, как мне показалось, отбыл к месту назначения вполне довольный.

Наверное, Русичу следовало бы сказать какие-то особенные слова, но их, как назло, не оказалось, выговорился. Пока он терзал себя, ища, как бы выразить благодарность, Булатов отошел от стола, завалился на диван, оставив Русича наедине с блинчиками. Алексей вспомнил весь их разговор и подумал, что, пожалуй, прав Анатолий, начал он незаметно терять зубы, как старый, многократно битый тигр, отступает от своих жизненных принципов. Видимо, сильно устает от ежедневных пустопорожних баталий, переживает, видя, как его кровью выстраданные слова о совести, о долге, как вода, уходят в песок, вызывая лишь иронические ухмылки. А ведь люди не слепые, каждый видит: годы идут, а на родной «Пневматике» ровным счетом ни черта не меняется в лучшую сторону. Дисциплина – хуже некуда, машины – на износе. Правда, меняется лишь отношение к нему – возмутителю спокойствия. На одном из банкетов в узком кругу Русич услышал страшный для себя приговор: «Знаете, кого больше всего сторонятся люди, не доверяют кому? Кто не пьет и кто вслух говорит о долге и чести». На заводе стало нормой: брак идет косяком, особенно в конце месяца, когда сборщики, «закрыв совесть шапкой», гонят вал. Докладные, акты не пугают начальников цехов, старших мастеров. Все давным-давно повязаны друг с другом. Начнется, к примеру, на заводе извержение вулкана, а люди все равно тринадцатую зарплату получат.

Ох-хо-хо! Ничего не скажешь, наш народ ко всему быстро привыкает. Вспомнил Русич своего «хитрого» заместителя Синюкова. Толковый специалист, но… Обязательно, кровь из носу, ухитряется брать бюллетень в конце каждого месяца, квартала, года. Он, как зло шутят контролеры, «авральный хроник». Самое страшное для Синюкова время – когда на заводе «подбиваются бабки», верстается государственный план. На производстве все идет по издавна написанному сценарию: первая декада – спячка, вторая – раскачка, третья – штурм. А товарищ Синюков – на бюллетене, болен человек. Поэтому при любых штормах и шквалах чист как стеклышко. Все шишки неизменно падают на голову Русича. Бьют начальника ОТК «сверху» и «снизу».

…Проводив Анатолия, Русич сразу же оценил его деликатность – за время долгого разговора им не было произнесено не единого слова о Галине, хотя, как ему показалось, Булатов пришел именно по ее просьбе. Это был ее стиль – не сумев обогреть его душу во время двухчасового пути от Воронежа, она тотчас попыталась наверстать упущенное.

Русич лег на кровать, подложив руки под голову, смотрел на светящийся круг, окаймляющий старую люстру, думал о предстоящей завтра встрече с директором. Представил лицо Петра Кирыча, словно отлитое из свинца, рыжеватые брови-козырьки, глаза за сильно увеличивающими стеклами. Ждать от него добрых слов, конечно же, не приходилось. Нашлись доброхоты и на голову Русича. Заместитель начальника главка, с которым так откровенно и горячо говорил на шельфе Русич, наверняка тотчас по-дружески сообщил в Старососненск Петру Кирычу о «червячке-точильщике», что завелся в родной «Пневматике». Что же получилось в итоге? Как и предупреждал дальновидный Щелочихин, сам «печальный» случай с погибшим водолазом остался навечно в архивных анналах, а дело спокойненько спустили на тормозах. Все довольны, кроме него, «стрелочника». Хоть в голос вой, но, как любит повторять мама Зина: «Четырнадцать держав шли на нас войной, мы от всех отмахнулись, и от этих „новых“ отмахнемся». С этой мыслью Алексей Русич и заснул…

Поздно вечером Алексей Русич, еле волоча ноги от усталости, вошел наконец в подъезд своего дома. Здесь было совсем темно. «Лампочка, наверное, перегорела, или кто вывинтил», – подумал Русич. Где-то тут у дверей должен был лежать резиновый узорчатый коврик. Русич пошаркал ногой, ища коврик. И… почувствовал сильный удар в голову, отлетел к двери, инстинктивно отклонился в сторону, успев заметить тусклый блеск перед глазами. Кто-то тяжело дышал совсем рядом. Раскинув руки, он попытался поймать нападавшего, кажется, ему это удалось, он почти упал на человека, метнувшегося к выходу, перехватил кисть его руки. И тут его ударили чем-то острым в поясницу. Широко хватая ртом воздух, Русич стал из последних сил выкручивать руку нападавшего. Тот взвыл от боли, дико, не по-человечески. Опускаясь на площадку, Русич тяжестью своего тела увлек бандита, локтем уперся ему в горло…

На лестничной клетке захлопали двери, вспыхнул свет на площадке. Русич, превозмогая боль, нашел в себе силы приподнять голову, пытаясь разглядеть нападавшего, но туман застилал глаза…

Писатель Субботин всегда немножко пугал Пантюхина. Был он какой-то странный, нездешний. От него веяло силой, а взгляд был колючим. И сейчас, моля бога о том, чтобы не встретить соседа, Пантюхин осторожно поднимался по лестнице к своей двери. К счастью, никого на пути не встретил. Вытащил ключ, вставил в замочную скважину и… Только помяни черта, он тут как тут. Улыбающийся Субботин словно поджидал его у дверей. Окинув взглядом, схватил за рукав, втащил в свою квартиру, с силой толкнул в угол.

– Ты чего, писатель, чего? – захрипел Пантюхин, невольно пятясь к дверям. – Видать, давно тебе харю не били, а? – Его охватила нервная дрожь. Он не узнавал улыбчивого писателя. Сейчас перед ним стоял совсем другой человек – жесткий, страшный и удивительно спокойный.

– Меня бить нельзя, Пантюха, – угрожающе проговорил Субботин. Он наклонился над оторопевшим соседом, приподнял его, как ребенка, прижал к стене. Правой рукой крепко держал, а левой ощупал одежду, извлек из бокового кармана Пантюхина острозаточенную отвертку, бросил в угол. Кроме складного ножа, никакого оружия у соседа больше не было.

– Ты мент, легавый? – Пантюхин тяжело дышал, не понимая, что происходит. С чего бы этот писатель приволок его к себе в квартиру, обыскивает?

Пантюхин с испугом наблюдал, как Субботин запер дверь, сел на стул прямо напротив, уставился на него своим дьявольским взглядом. Видимо, ему доставляло удовольствие наблюдать за Пантюхиным. Наконец соседу надоело созерцание поверженного уголовника, и он жестко проговорил:

– А теперь, кореш, рассказывай все как на духу, без утайки. Желаю проверить твою искренность, ибо и так все знаю. – Субботин положил на колени руки, и Пантюхину показалось, что это были вовсе не руки, а извивающиеся змеи, готовые ужалить в любой момент.

– Чего привязался-то? О чем рассказывать? – Пантюхин пытался вывернуться, найти спасительный выход из позорного положения, выглядел жалким, раздавленным. Боялся, что этот странный писатель и впрямь все узнает. И тогда… Однако он нашел в себе силы сесть на табурет, оправить смятый пиджак. Острая заточка в углу как магнитом притягивала его взгляд, а Субботин будто напрочь забыл о ней. Пугало выражение лица соседа – непроницаемое, устрашающее. В лагерях и тюрьмах Пантюхин навидался всяких зверей-надзирателей, граждан-начальников, но, пожалуй, ни у одного из них не было такого взгляда. – Дай воды, внутрях жжет! – попросил он Субботина, который даже не пошевелился. – Оглох, что ли? – Пантюхин попробовал взять писателя на испуг, но из этого ничего не вышло.

– За что наши отцы и деды в семнадцатом году кровь ведрами проливали? – издевательски ответил Субботин. – Не разумеешь? За то, чтобы не было господ и рабов. Хочешь пить – встань, пойди к столу и налей воды. А может, рюмку водки?

– А есть водка? – враз повеселел Пантюхин, с надеждой уставился на странного соседа. Раз предлагает водки, то дело не такое уж и страшное.

– В шкафчике, в баре.

– Спасибо! – буркнул Пантюхин. С трудом встал, держась за кисть руки, которая заметно распухла, посинела, боком, не спуская глаз с хозяина квартиры, направился к столу, взял стакан, потянулся к графину из тяжелого синего хрусталя. И вдруг, изловчившись, метнул графин, целя в голову Субботина, однако писатель без труда увернулся и оказался рядом с ним, больно надавил на сонную артерию, и все поплыло перед глазами Пантюхина. Оставив обмякшего соседа, Субботин собственноручно налил в стакан воды, поднес к его губам.