Кумир

На центральном мониторе появилась блондинка — это была Салли Крэйн,— отчаянно пробивавшаяся сквозь толпу журналистов. Вот она склонилась над двумя распростертыми у ее ног телами — и страшный крик вырвался из ее груди.

Вся ее жизнь как бы оборвалась от мгновенного извержения огня, обрушившегося на трибуну. Она бросилась к ступенькам, но ее сбили с ног разбегавшиеся со сцены должностные лица. Когда она сумела подняться, на сцену уже устремились десятки репортеров, и их водоворот увлек ее за собой наверх, где она стала свидетельницей ужасающей сцены. Вокруг двух тел образовался плотный круг из фотографов и видеооператоров, стремившихся сделать свой кадр и отпихивавших всех остальных.

Сперва Салли попыталась протиснуться через это кольцо. Потом она пустила в ход локти и наконец кулаки, пока кольцо не расступилось, чтобы пропустить ее внутрь. И тогда она увидела Терри.

Его костюм был весь пропитан кровью. Один из врачей быстро отрезал полу пиджака, чтобы добраться до зияющей пульсирующей раны с правой стороны, чуть выше пояса. Разодрав рубашку, врач изо всех сил пытался остановить кровотечение, в то время как агент секретной службы делал все возможное, чтобы отогнать подальше репортеров и пробившуюся в центр круга Салли. Но она знала, где было сейчас ее место. Встав на колени, она обхватила голову Терри руками и держала ее, прижав к своему телу, словно тем самым могла перелить в это обескровленное лицо свою жизненную силу.

Последним человеком у ступеней Капитолия, кто осознал, что произошло, был… Терри Фэллон. Только что он обнимал Мартинеса — и вот уже тот почему-то подпрыгивает и тут же обрушивается на него всей своей тяжестью. Терри пошатнулся, отступил на шаг, чтобы помочь Мартинесу удержать равновесие. Из-за резкой боли в правом боку ноги его подкосились, и он тут же грохнулся на спину, прямо на стоявшие за ним пустые складные стулья. При этом он ударился затылком о деревянный настил, его лоб загудел от тупой боли. Он почувствовал, как к горлу поднимается рвота. Через мгновение брючины стали влажными и горячими, будто он обмочился. И, только увидев краем глаза, что его пиджак и брюки пропитались кровью, он понял, что в него стреляли. Глаза его закатились, он потерял сознание.

Затем — через миг, а может, и через вечность — он услыхал вдалеке голос, зовущий его по имени. Это был голос Салли, в нем звучала боль. Ему стало нестерпимо слышать эту боль в ее голосе — еще более нестерпимо, чем испытывать собственную боль в правом боку. Ему хотелось одного — заснуть, уйти в черное небытие, где не будет всего этого кошмара. Но голос звал его, и он отшвырнул прочь черную завесу и поднялся, как поднимается из мрачных глубин ныряльщик к манящему его свету. Голос звал — и он приоткрыл глаза, чтобы найти Салли, чтобы утешить ее.

Она стояла рядом с ним на коленях, прижимая к себе его голову: ее юбка и руки были в крови. На лице Салли был написан такой ужас, что на какое-то мгновение он решил: она ранена. Но едва она увидела, что Терри открыл глаза, как волна радости тут же прогнала ужас прочь. И тогда он понял, что ранен он, а не она и это ему надо сейчас проявить все мужество, на которое он способен, невзирая на боль.

Схватив ее руку, он попытался встать. Но эта рана в боку потянула его вниз, словно свинцовая гиря, и пульсирующая боль во лбу ослепила, лишив веры в себя.

— Оставайтесь лежать, сенатор! — приказал чей-то грубый голос совсем рядом с ним.

Но он не собирался больше лежать. С мучительным усилием он сумел приподняться на локте.

— Помоги мне, Салли! — попросил он тихо.

И вот, несмотря на обступивших его агентов, на протесты врачей, пытавшихся удержать его, Терри Фэллон поднялся на ноги и огляделся вокруг: все, что он увидел, был один сплошной хаос.

Вокруг тела Мартинеса, подобно шакалам, кружили операторы и репортеры; вспышки следовали одна за другой не переставая. Полковник лежал в луже крови, запрокинув голову, с открытыми глазами, с открытым ртом. Врач, копошившийся возле тела, пытался оживить его с помощью уколов, но глаза лежавшего на полу уже подернулись туманом. Тут Терри понял: Октавио Мартинес мертв.

Шагнув в сторону от агента секретной службы, нависшего над ним, Терри прошел сквозь орущую толпу телеоператоров, а затем и напиравших сзади фотографов. Держась за плечо Салли, чтобы не упасть, он приблизился к трибуне, уставленной микрофонами.

Стив Чэндлер вопил по внутренней связи, соединявшей его с руководителем съемочной группы в Вашингтоне:

— Давай мне Фэллона! Давай мне его. Черт возьми, да покажите же кто-нибудь его рану!

На экране крупным планом всплыл окровавленный кусок рубашки Терри.

— Глаза! Господи Боже! Дайте мне его глаза!

И на экране монитора тут же выплыли горящие решимостью глаза Терри, который, преодолевая боль, пробирался к трибуне.

— На место! — заорал Чэндлер.— Трибуна! Дайте мне трибуну! Включайте микрофон!

Теперь Терри изо всех сил держался за край трибуны, чтобы устоять на ногах. Салли поддерживала его за локоть. Ее лицо и руки были перепачканы кровью.

Терри между тем попытался что-то сказать, но его голос пресекся от боли:

— …что-нибудь слышно?… кто-нибудь меня слышит?…

Но в суматохе и возбуждении, охвативших толпу, ринувшуюся теперь на сцену, его тихий голос, в котором пульсировала не проходившая ни на секунду боль, остался неуслышанным.

Терри еще крепче вцепился в трибуну, стараясь встать поустойчивее.

— Как можем мы… в этот скорбный час… поворачиваться спиной… когда наши друзья тут… истекают кровью?

— Чэндлер? Мы снимаем! Снимаем! Как изображение? О'кэй?! — кричал в свой микрофон руководитель съемочной группы Эн-Би-Си.

— О'кэй! Вас видит вся Америка — от побережья до побережья!

Те, кто смотрели в то утро телевизор, никогда не забудут увиденного. Пройдут десятилетия, но, если вы тогда спросите старика или пожилую женщину, где они были в то злополучное утро и что делали в тот момент, когда Терри Фэллон упал, сраженный пулей, они ответят вам без запинки. Так же, как во время убийства Джона Кеннеди, или его брата Роберта, или Мартина Лютера Кинга. Момент, в котором как бы сконцентрировалось само время, тогда как остальная часть дня, месяца и даже года полностью улетучилась из памяти.

В то утро семьдесят пять миллионов американских семей наблюдали у себя дома за высоким молодым американцем, чья белая рубаха и красный галстук на их глазах стали темными от крови. Струйки крови сбегали по его лицу, он еле держался на ногах, поддерживаемый молодой блондинкой и седоватым агентом секретной службы, но все же нашел в себе силы отыскать нужные слова и высказать то, что чувствовал в этот момент он сам и те, кто видели его по телевизору, да и все американцы.

Его глаза горели каким-то потусторонним светом, словно он только что возвратился из путешествия в мир неизведанного и знал теперь нечто такое, чего не знает никто. Рядом с ним над павшим солдатом склонился священник с окровавленными руками, шепча слова заупокойной молитвы. За ним взад и вперед сновали вооруженные люди и репортеры, так и не пришедшие в себя после случившегося. Но на трибуне, возвышаясь над большой государственной печатью Соединенных Штатов, стоял человек и находил единственно нужные слова, с тем чтобы страна поняла его. Этим человеком был Терри Фэллон.

— Он не являлся политиком… Нет, просто человек… с простой человеческой мечтой, чтобы… его дети росли свободными.

Вскоре в программе "Вечерние новости" Джон Чанссл-лор поведал телезрителям Эн-Би-Си о своей первой встрече с Терри Фэллоном:

— Было трудно поверить, что кто-то способен сделать карьеру в сенате Соединенных Штатов без поддержки мощного лобби [6], не запятнав себя политическими компромиссами, не дав прокурить себя дыму сигар в укромных кабинетах, где заключаются все сделки, но Терри Фэллон сумел обойтись без этого…

Повсюду в тот день — по радио, телевидению, в газетах — вас настигали слова Терри и его лицо, обвиняющее и одновременно бросающее вызов судьбе.