Империя под ударом. Взорванный век

Теперь же Нина брала свое: ни слова не мог вымолвить счастливый Путиловский. А Нина все говорила и говорила: как они обставят свой дом, она уже и место в Лесном присмотрела, у Серебряного пруда, и дача не нужна, потому что там вокруг лес. И сколько детей у них будет — шесть, три мальчика и три девочки. Все мальчики будут похожи на нее, а девочки пойдут в Павла, потому что она понимает, что Павел красавец, а она дурнушка, дурнушка, дурнушка… Тут Путиловский бросался целовать очаровательную «дурнушку» как сумасшедший, и все их благопристойные планы на ближайшие сорок пять минут рушились…

В порыве раскаяния Павел повинился во всех порочащих его связях. Исповедь была выслушана вчерашней институткой с открытым от удивления ртом: о Господи, как ей повезло! Если бы подружки могли слышать! Тут же раскаявшемуся было дано полное прощение, наложена строгая епитимья и взята страшная клятва более ни с кем не встречаться, в чем раскаявшийся с удовольствием и поклялся. Хотя в глубине души, где‑то очень глубоко, тлели огоньки сомненья в верности данной клятве. Кто‑то оттуда, изнутри, следил за Павлом Нестеровичем и слегка посмеивался. Но если не вслушиваться, то этот кто‑то был почти неразличим. И слава Богу.

Внезапно нечто реальное вторглось в сферу предбрачных мечтаний и стало грубо мять и тискать расслабившееся было тело Путиловского. Он тяжело вздохнул и повернулся лицом к реальности. Реальность была воплощена в виде высокого, слегка грузного господина в богатой шубе. Троекратное лобызание окончательно развеяло все чары и вернуло Павла Нестеровича в грустную действительность. Перед ним стоял и ждал ответного проявления таких же дружеских чувств Александр Иосифович Франк, приват–доцент Петербургского университета, философ (с обязательным ударением на последнем слоге). Единственный и верный друг Сашка…

— О Моцарт… — Франк принюхался и выдал свою любимую реплику: — Опять ты выпил без меня?

* * *

Нельзя держать все яйца в одной корзине. И тогда у вас на завтрак всегда будет яичница из двух, а то и из трех яиц, поджаренные ломти бекона с прожилками мяса, две чашки крепкого черного чая с сахаром и две самокрутки приличного табака из голландской машинки. А то, что завтрак пришелся на полдень, — так это смотря когда лечь в постель. И с кем. Викентьев блаженно вдохнул тугую табачную струю, выдохнул и весьма довольным взглядом окинул новую лабораторию.

Он родился прирожденным химиком и знал толк в хорошей аппаратуре. Лаборатория была идеальна: реторты, колбы, перегонный куб, газовые горелки, вытяжной шкаф, набор химикатов сделали бы честь любому европейскому университету. Асбестовые маты, кислотостойкий фартук, очки, огневые тушители — все было предусмотрено. Газовые рожки, электрические свечи и калильные лампы — тройной запас по освещению был не лишним.

Викентьев хорошо помнил свои первые опыты: однажды перелил соляной кислоты, не проверил концентрацию, доверился поставщику, желатин начал вскипать, и в этот момент погас свет. Чудом он избежал взрыва, и то только потому, что на ощупь нашел бутыль дистиллированной воды и не промахнулся, поливая противень с желатиновым динамитом.

Это была его вторая лаборатория — вот откуда проросла мудрая мысль о корзинах с яйцами. Викентьев всегда был готов к опытам. Первая лаборатория была полностью идентичной. И никакая авария, никакой пожар не могли остановить его победного шествия к деньгам и славе под любой фамилией. В этом доме его знали как Станислава Добржанского, фотографа и аккуратного плательщика.

Доходный дом господина Неклюдова дал приют фотографу в полуподвале, откуда было еще два выхода в проходные дворы. Эти выходы послужили причиной предпочтения данного подвала всем остальным петербургским трущобам. Никто не знает, куда направит промысел Божий страждущего человека, посему человек должен заботиться о себе сам. В том числе и о запасных выходах из неожиданных ситуаций.

Брегет прозвонил пополудни. Викентьев прислушался — через секунду с небольшим с Заячьего острова, с бастиона Петропавловской крепости донесся хлопок пушки. Два с половиной километра, триста метров в секунду. Опять выстрелили раньше времени. Своему брегету Викентьев доверял больше. Пора. Он тщательнейшим образом упаковал две жестянки с динамитом в хлопчатую бумагу, затем в вощеный пергамент и в прорезиненный мешочек. Уложил упакованное в саквояж коммивояжера или доктора, надел пальто, котелок и с удовольствием встал напротив большого, в ореховой раме трюмо, поставленного так, чтобы из лаборатории видеть все, что происходит у входа.

Сейчас трюмо отразило в своей глубине молодого господина элегантной наружности, с щегольскими усами щеточкой и большими наглыми глазами. Было видно, что молодой господин уверен в себе, в своем пальто и котелке. Что у господина прекрасное будущее и интересное настоящее. И сегодня его ждет небольшое приключение, крупные деньги и любовь дамы. Страстная, как всякая последняя любовь.

— Ну–с, красавчик, пора… — сказало отражение Викентьеву — Добржанскому и подмигнуло серым глазом. Викентьев подмигнул ему в ответ. Они часто вели между собой такие короткие разговоры. Они нравились друг другу и не скрывали взаимной симпатии.

Надо было поторопиться: до вечерней встречи с Топазом следовало перевести первую лабораторию в заранее снятое помещение. Грузчики и подводы были наняты, нужно только присмотреть за ними, потом зайти по привычке пообедать к Корфу — постоянство привычек может приносить весьма неожиданные и приятные результаты. Ну а незадолго до полуночи его ждут Туз, Чухна и Топаз, которых, в свою очередь, ждет новогодний сюрприз… В успехе своей затеи Викентьев не сомневался ни на йоту.

Оставив открытыми все форточки — все‑таки газ! — он запер дверь, поколдовав над незаметными ловушками на тот случай, если кто будет интересоваться в его отсутствие содержимым полуподвала. Черная нитка в щели двери была незаметна, но весьма информативна.

Выходя со двора и натягивая черные перчатки, он поскользнулся и упал на четвереньки, оберегая саквояж от неосторожного удара.

— Чертов дворник! — Викентьев аккуратно поставил саквояж и стал отряхивать снег с щегольского пальто.

Девичий смех заставил его поднять глаза. Из‑под мехового капора над его неуклюжестью смеялись два чудных глаза.

— Пардон, мадемуазель…

— Я велю папа сделать дворнику выговор. — Девица явно хотела поддержать разговор. — Вы могли сломать себе ногу!

— А пока я сломал себе сердце.

Викентьев в отношениях с женщинами всегда шел сразу напролом. Но тут номер не прошел. Девица в ответ на быстрое продолжение знакомства нахмурилась, фыркнула, спрятала глаза под капором и, ловко перебирая по ступеням стройными ножками — они хорошо прочерчивались сквозь сукно юбки, — исчезла за парадной дверью.

Можно было последовать за ней и принести свои извинения, но не было времени. «Никуда ты от меня, голубушка, не денешься», — ласково подумал добрый молодец, кликнул ваньку–извозчика и поехал навстречу очередной удаче. Вся его прошедшая жизнь состояла из череды удач. А сколько их ждало в будущем…

* * *

— Милый, я провожу тебя до департамента! И никаких «но»!

Франк был неумолим в своей дружбе, как добрый Голиаф. И Путиловский смирился, как смирялся всякий раз, когда в прихожей раздавалось клокотание знакомого голоса, а верная Лейда Карловна, закатывая глаза, уже вносила в кабинет подносик с холодными закусками и горячительными напитками. Вслед за подносиком вплывала гора, именуемая туловищем Александра Иосифовича. А к горе была наилучшим образом прилеплена одна из приятнейших голов, когда‑либо встречавшихся Путиловскому.

Ум у Франка был выдающимся, но только в одной области — философии. В прочих областях человеческих знаний и практики Франк был беспомощен и наивен до изумления. Вот, к примеру, его все время обворовывали и надували всякие аферистичные личности — настолько часто, что в здании департамента все его визиты к Путиловскому однозначно связывали с очередным надувательством и никогда не проигрывали пари.