Охота на мух. Вновь распятый

«Ведьма! — подумал он злобно. — Раньше тебя сожгли бы на костре. Убить ее?.. Ха! А после ждать: сбудется или не сбудется предсказание?.. Действительно, зачем мне ее смерть? Болтать она не будет, баба верткая, все может…»

Бабур-Гани была одного возраста с Мир-Джавадом, молодая красивая женщина. У нее были такие добрые глаза. Но как они преображались при виде денег, золота и драгоценностей, какими жадными, жестокими и беспощадными они могли стать. Бабур-Гани верила в свою звезду и смело смотрела в лицо Мир-Джавада, ожидая его решения.

— Хорошо! — согласился Мир-Джавад после долгого молчания. — Будешь у меня работать. Дам тебе большой особняк в тихом переулке, поработаешь педагогом.

Бабур-Гани расхохоталась.

— Я могу научить только воровать.

— Переквалифицируешься, будешь учить маленьких девочек любви.

— Тяжелая и опасная профессия! — нахмурилась Бабур-Гани.

— У меня тоже тяжелая и опасная профессия. «Наши линии переплетаются» — твои слова. Не бойся, ты будешь хорошим педагогом.

— И у меня нет другого выбора… Прощай, свобода!

— «Свобода — осознанная необходимость»!.. В столице прослушал краткосрочные курсы ответственных работников инквизиции. Так что у тебя неосознанное влечение к свободе. Какая свобода в тюрьме? И ты правильно понимаешь, что у тебя нет другого выбора. Начнешь с сиротских приютов, а скоро я обещаю тебе товар бесчисленный: и девочек, и мальчиков.

— И мальчиков тоже?

— Не строй из себя целомудренную святошу.

— Цену набить надо!

— Смотря какой товар предложишь, можешь в золоте купаться.

— Что за клиентура?

— Не ниже замминистра, начальника управления, директора синдикатов.

— Другое дело. Честно говоря, я подумала, что агентурная сеть.

— Одно другому не мешает. Девчонки будут не только спать, но и микрофоны устанавливать, а если надо, то и яд в вино подбрасывать.

— Я работаю с половины.

— Договорились. Только помни, что ты работаешь только на меня. Ясно?

— Яснее ясного!

Особняк был выше всяких похвал. Дворец! Снабжение по высшему классу: еда и вино отменные. Бабур-Гани поняла, что наконец-то вытащила в жизненной лотерее выигрышный билет.

Отрабатывать она умела. В первую очередь Бабур-Гани объездила все сиротские приюты города и районов, отобрала в них всех красивых девочек и мальчиков. Как развращать, ее учить не надо было. Полное безделье, одни развлечения и удовольствия, деликатесы и немного вина. А за удовольствия дети расплачивались своим телом. Причем в развращенном сознании укреплялось убеждение, что это их ублажают… Ну, а потом… «Коготок увяз, всей птичке пропасть»… Потом приходилось и выполнять все, что требовали. Недовольных сажали в карцер, двоих мальчиков, попытавшихся сбежать, казнили на глазах у потрясенных товарищей по несчастью. Побеги прекратились; царило полное повиновение.

Бабур-Гани нашла себя, нашла свое дело и творила вдохновенно. Она разработала целую систему, согласно которой каждая из ее подопечных проходила три круга обучения: в первом круге невинные создания обслуживали крепких мужчин, во втором круге требовался уже немалый опыт, а к третьему кругу обслуживающий персонал подходил, будучи искусницами или искусниками в любви.

Через год Бабур-Гани установила полную монополию на обслуживание верхов. Тех метресс, кто пытался с ней конкурировать, она убирала с помощью Мир-Джавада, или так запугивала, что те отказывались от борьбы с ней и переходили на обслуживание второразрядных чиновников и других представителей власти, купцов, что снижало, естественно, существенно их доходы…

Атабек вызвал к себе Мир-Джавада. После горячей встречи, которую устроил своему зятю тесть, когда тот вернулся из столицы, Мир-Джавад перестал трястись от ожидания встречи с капо ди капо.

— Ты уже знаешь, что готовится выселение крепких хозяев в северные джунгли. Готовь списки.

Мир-Джавад почтительно поклонился и улыбнулся.

— У меня уже все готово, ваше высочество!.. За кого ты меня принимаешь, отец? Как только я услышал краем уха, что затевается, дал команду, и через год все списки были заполнены.

— Проверил?.. Нет ли там невинных? Может, счеты сводят?

— «Лес рубят — щепки летят»!.. Всех не проверишь, отец.

— Там могут быть наши, — поморщился Атабек.

— Аллах отберет наших от не наших!

— Хорошо! Действуй!

И Мир-Джавад стал действовать: все зажиточные хозяева были лишены всех прав, у них отняли землю, дома, хозяйства, а их, вместе с семьями, арестовывали и высылали в пустынные северные джунгли, где непривычные к суровому климату и ослабленные душевной тоской, почти все они поумирали от разных болезней, которые объединяла одна общая беда и несправедливость.

Озлобленные хозяева стали мстить. Полилась кровь. Потоки крови. Кровь рождала кровь.

Это устраивало правительство и развязывало ему руки: репрессии ужесточились, а страдали большей частью невинные, как с той, так и с другой стороны. И железнодорожные составы продолжали выбрасывать из своих теплушек сотни людей на маленьких затерянных в глухих джунглях полустанках. И не было им числа.

Гюли кормила Иосифа, он капризничал, не хотел есть, требовал, чтобы ему рассказали сказку или сплясали перед ним, на худой конец, чтобы спели песенку, а Гюли, сюсюкая, уговаривала своего самого лучшего мальчика на белом свете съесть хоть маленький кусочек.

В дверь позвонили. Служанка ушла на базар, поэтому Гюли пришлось самой открыть дверь. Открыв дверь, она от испуга закричала; перед ней стояла ее мать, но в каком виде: избитая, седая, измученная, в старом драном платье, грязная и уставшая до потери разума. Безумные глаза ее смотрели куда-то мимо, не узнавая собственной дочери.

Гюли охватил ужас, когда она увидела мать.

— Что случилось? Что с тобой сделали? — беспрестанно повторяла Гюли, любовь и жалость к матери разрывали ей сердце.

Теперь никто не дал бы ее матери сорок с небольшим лет, она выглядела на все шестьдесят. Гюли отвела мать в ванную, сама вымыла ее и плакала, глядя на ее тело, все в кровоподтеках и синяках. Мать безучастно смотрела на ее слезы.

Чистая, в новой одежде, которую ей принесла дочь, она села за стол и так жадно, давясь, как будто ее неделю морили голодом, стала есть, что Гюли забеспокоилась, не будет ли ей вредно, после голода, столько много. Но остановить мать у Гюли не хватило духа. Насытившись, мать приобрела способность речи.

— Мне надо поговорить с Мир-Джавадом. Устрой с ним встречу как можно скорей. Пусть остановит это безумие, пока не поздно… О нашествии турок или персов я слышала в школе, а теперь увидела хуже, когда свои ведут себя, как полчища Тимурленга… Меня, старуху, два раза насиловали отрядом, можешь себе представить, что они делали с другими семьями крепких хозяев. Ты помнишь Мариам?

— Помню, через дом жила, такая хорошенькая девочка.

— Она выросла за это время в красавицу. Эти изверги привязали ее к столу и насиловали, кто сколько хотел. Представляешь, голую к столу, даже мальчишки ее насиловали… Все у нас отняли: землю, дома, имущество. В наших домах поселили бездельников, пьяниц, а всех нас увезли в теплушках, в холодных, грязных, на север. По дороге я бежала, прямой путь размыло, повезли через город… Если спросишь, как я бежала, не смогу тебе объяснить… Столько времени живу как во сне… Да, твою сестру убили, задавило машиной. Когда нас распихивали по грузовикам, безумная толпа все сшибала на пути, дочь была у меня на руках, меня сбили с ног, и я выпустила ее из рук, рядом рванул грузовик… Ты никогда не слышала, как хрустят кости твоего ребенка. Ты — счастливая! А я слышала, этот хруст стоит в ушах, сводит меня с ума, не дает спать. Я и живу только для того, чтобы встретиться с Мир-Джавадом, сказать ему, что творят его люди в черных мундирах, эти отряды позорят святое имя инквизиции. Подонки! Надо открыть глаза твоему мужу. Устрой нам встречу.

Гюли устало и покорно вздохнула.

— У него другая жена, это во-первых. Во-вторых, он верит своим людям, как себе, и уничтожит любого, кто попытается ему «открыть» глаза. Выбрось из головы такие мысли, мама. Лучше я поговорю с Мир-Джавадом, и тебя оставят в покое.