Межконтинентальный узел

— Ты чего такой злой?

— Не видел ты меня злым. Я озабоченный, Виталя.

— Чем?

— Тем, что на словах все принимают то новое, что мы наметили, а на деле — сплошь и рядом — особой активности не очень-то проявляют, по старинке жить удобней, вечный кайф…

— Факты? — Славин пожал плечами, повторив: — Факты?

— Это я у тебя должен про факты спрашивать. Ты контрразведка, мыслишь определенными категориями, слухи отводишь, и правильно делаешь, до добра не доведут, а я литератор, я кожей чувствую… Между прочим, — он улыбнулся, — мне в Афганистане друзья объяснили, отчего самые вкусные вещи — плов, фрукты, мясо — надо есть руками… Оказывается, именно в кончиках пальцев у нас находятся точки наслаждения. Не смейся, это факт, а не версия, спроси у докторов… Облизывание точек наслаждения угодно нервной системе, некий массаж тех центров, которые регулируют человечье настроение…

— Представляешь, — вздохнул Славин, — если бы мы в ресторанах укрепили таблички: «Товарищ, не забудь облизать кончики пальцев!» Американцы во всех офисах расставили таблички: «Улыбайся!» Ну что ж, улыбка — это хорошее настроение, а оно угодно обществу, сохраняет нервную систему сограждан…

— Бедный Петр, — вновь повторил Степанов. — Он был первым, кто издал на Руси «Правила хорошего тона», после него ни один государь не интересовался тем, как люди ведут себя в обществе, только чтоб молчали и не роптали; Лермонтов не зря выплакал: «Страна рабов, страна господ…» Только я в толк не могу взять, отчего наше могучее телевидение не пригласит Вячеслава Тихонова или Майю Плисецкую и не попросит их вести ежемесячную программу «Хороший тон»? Знаешь, как слушали бы люди?

— Это про то, в какой руке вилку держать, что ли? — деловито поинтересовался Славин.

— Не подкусывай, Виталя, не надо. Черт с ним, в какой руке вилка… А вот кто виноват в том, что у нас на шоссе разбитые бутылки валяются? После туристов в лесу остается грязь, словно какие оккупанты глумились над природой! А в учреждениях — особенно где справки дают — чиновники говорят с посетителями будто с врагами а не с согражданами, — отчего так?! На идеологических противников из Би-би-си такое не повесишь, надобно себя винить, чужих всегда легче, — оправдание собственного безделья и лености.

— Так ты предложи ввести такую программу.

— Думаешь, не предлагал?

— Еще раз предложи. Под лежачий камень вода не течет.

— Помнишь завет Щедрина сыну?

Славин грустно улыбнулся:

— «Превыше всего цени звание литератора российского»?

— Именно. Литератор — субстанция обескоженная; настырность противна его существу, комплексы грохочут: «навязываюсь», «назойливо»…

— Пиши об этом в своих книгах.

— Писал. Ну и что?

— «Назойливо», Митя, это когда для себя. Если во имя общего дела, тогда надо искать иное слово.

Степанов постучал себя по лбу:

— Тут я это понимаю, Виталий, но здесь, — он положил руку на сердце, — иная субстанция; голова принадлежит обществу, сердце — это твое, и ничего с этим не поделаешь…

Славин вдруг усмехнулся:

— Ты когда-нибудь думал, отчего у Пушкина, да и у других поэтов, чаще всего напарницей героя в любовных утехах бывает пастушка?

— Нет.

— Мне невропатологи объяснили… Тоже от комплекса… С простой, очаровательной, не отягощенной правилами хорошего тона девушкой легче и проще открыть себя, не нужен обязательный политес, нет страха получить отказ, оказаться смешным в глазах света…

— Это ты мне таким образом даешь отлуп?

Славин покачал головой:

— Не-а, Митя, уж если я бью, то наотмашь… Слушай, у тебя нет знакомых на станции техобслуживания?

— Есть.

— Ирина в Пицунде отдыхает, а мне колодки надо поменять.

— Ты же начальник! Тебя шофер возит, — сказал Степанов.

— А в воскресенье? — Славин посмеялся. — Я без Арины как без рук.

— Почему до сих пор не женишься?

— Вопрос не комментируется, — ответил Славин, — тем более он бумеранговый: отчего не разводишься с Надеждой, хоть уж пятнадцать лет живешь раздельно?

— Ладно, поедем в наш гараж, — вздохнул Степанов, — там ребята все мигом сделают… У нас теперь лучшее техобслуживание, Виталя, в кооперативных гаражах: качество и время гарантированы.

— Не поеду, — ответил Славин. — Ты безответственный человек, тебе можно, а я должностное лицо, — была б Ирина, ее отправил.

— Тогда скажи мне, должностное лицо, где записано, что в кооперативном гараже нельзя сделать ремонт машины?

— А где сказано, что можно?

— Вот мы с тобой и пришли к главному: до тех пор пока мы не издадим свод законов, где будет черным по белому напечатано, что можно, а что нельзя, — только тогда по-настоящему раскрутится инициатива и предприимчивость. Мы, Виталя, традиционно горазды на запреты, вот в чем вся штука… А инициатива требует разрешительности… Опять-таки, пусти на телевидение умного юриста, час в месяц, ответы на самые острые вопросы: что можно и что нельзя, со ссылкой на законы и кодексы, — как бы это помогло и рабочим, и бригадному подряду, и руководителям! Ты, кстати, знаешь, что такое «шабашник»?

— Известно — гад и стяжатель.

— Как бы мы без этого «стяжателя» коровники строили и клубы? — вздохнул Степанов. — Так вот, толковый словарь русского языка трактует это понятие совершенно противоположно тому, какой смысл вкладывает в него наша журналистика. Во-первых, «шабаш», столь нервирующий радетелей общинной равности, есть «день молитвы, суббота» — по-древнееврейски; по-нашему же «шабаш» означает «отдых, конец работе, пора роздыха». Истинный же, сегодняшний смысл этого слова я понял из такого объяснения великого филолога Владимира Даля: «По шабашкам на себя работаем», то есть заработок на семью в то время, когда другие гуляют субботу или иной какой праздник… Нет бы заглянуть в словарь, поискать корни, понять изначалие, суть слова, так нет ведь, повторяем, что на слуху, не удосужившись разобраться в истине.

— Любопытно, — заметил Славин. — Это факт, не поспоришь, очень любопытно.

— Мы заложили в это понятие прямо противоположный смысл, понимаешь? У Даля есть еще одно объяснение: «Как солнце в пятницу закатилось, так жид и среди дороги распрягает коней и шабашует»… А наш шабашник именно в пятницу и начинает свое дело — вплоть до понедельника; пока остальные гуляют, он на «Жигули» зарабатывает… А мы его за хорошую работу, которая предполагает высокую оплату, мордой об стол.

— Ты, кстати, не интересовался, что такое «облом»? — задумчиво спросил Славин. — Гончаров ведь не зря взял эту фамилию для своего героя…

— Посмотрю. Интересно.

— Можешь не смотреть. Я помню. «Облом» — это значит «неуч».

— Что ты говоришь?! И про шабашников — тоже знал?

— Как ответить? — вздохнул Славин. — «Впервые услышал»? «Конечно, знаю»?

— Правду ответь.

— Убежден, что всякая правда нужна человеку?

— Горький говорил, что не всякая. И я с ним согласен.

— Я тоже… Что у тебя с фильмом?

Степанов махнул рукой:

— Э… Года через два, глядишь, что-нибудь сварганим.

— Ты объясни мне толком, отчего вы снимаете картины годами?! Ведь на Западе такие темпы привели бы кинобизнес к краху, Митя!

— Милый мой, так там же есть продюсер, который может заработать! Там кино не галочка, — мол, сняли еще один фильм о рабочем! Когда я делал первую картину, мой директор, хитрец и умница, гонял меня в Госкино, чтобы я выбивал побольше денег на смету. Я доверчиво ходил. Мне, кстати, именно тогда впервые сказали, что я «слишком настырен»… А я ж не за себя хлопотал, за дело… Ну, выбил я деньги, а потом спросил директора: «Натан, скажи правду, а сколько тебе вообще нужно, чтобы снять фильм?» — «Половина того, что дали». — «Зачем же ты меня заставлял ходить и кланяться?» — «Если б мне верили, Митя, давали деньги в руки, мне бы хватило вам всем платить ежемесячную премию и фильм бы мы снимали за пять месяцев, а не за год. Я ведь живу в кандалах, Митя, я не могу яйца купить, которые должны стоять в кадре на столе, я их обязан заказать в студийной мастерской, чтобы занять рабочих! Чертовы яйца будут делать из дерева и красить нитролаками, каждое яичко стоит пять рублей, десяток — полсотни, а купить за рубль настоящие — не моги, казнят! Костюм артисту я должен шить, купить — опасно, ревизоры замучают, а в комиссионном подобрать — так прямо инструкцией запрещено, угодишь под суд. Каждый мой шаг расписан. Я, Митя, вроде кассира: говорят — плати, плачу, нельзя — молчу в тряпочку…»