Тень гоблина

— Понятия не имею, если помнишь, я телек уже лет десять не смотрю.

— Так вот прима, не моргнув глазом, заявляет, что агитировала она честно за кандидата Вениамина Семеновича Беззубова, к чему всех и призывает, но сама бы она, как женщина, значит, отдала бы свой голос генералу. Он, де, настоящий мужик. Представляешь, что здесь началось?! — засмеялся Литвинов. — А когда Ален Делон прилетел, тут всё — и реки, и горы, и тундра — на ушах стояло! А он, красавчик, стоит рядом с шефом, автографы раздает, улыбается — это, говорит ваш русский Де Голль! Все, Малюта, теперь нас хрен кто остановит! Это надежда, надежда, понимаешь? — Валера прошелся рукой по взъерошенным волосам. — Да и черт с ними, с этими деньгами, которые были лично мне обещаны, главное, чтобы они с активом рассчитались! А я хочу работать с ним и дальше, понимаешь, работать! Я на Плавского поставил свое будущее и, между прочим, таких, как я, миллионы! Мне действительно кажется, что он сможет спасти Россию. Да и мне ли тебе это говорить, я же прекрасно знаю твое к нему отношение! Ладно, сейчас едем в штаб…

Скураш с нескрываемой радостью глядел на старого друга, постепенно заражаясь его энтузиазмом.

— Знаешь, давай сначала в гостиницу, время раннее, может, какой-нибудь номер себе вырвать успею. Из Москвы пытался заказать, без толку. Все занято и в «Есейске», и в «Октябрьской», только по выписке.

— Ну, «Есейск» — это вражеский лагерь, — кивнул головой Литвинов, — там твои кремлевские коллеги сумрачный отходняк празднуют. Сейчас Сане Укольнику позвоним, и все вопросы решатся. Я его предупредил, что поеду тебя встречать, он, наверное, уже и командиру доложил. Давай, Илья, сначала в «Октябрьскую», — отдал Литвинов команду водителю и добавил, — там наш лагерь.

— Да вы здесь действительно развернулись: тут красные, там белые, и негде бедному путнику коня напоить, — тряхнул головой Малюта. — Анна Александровна с шефом?

— Здесь уже давно, они почти все время вместе. Парой классно смотрятся. Ладно, скоро сам все увидишь. — Зазвонил телефон. — Литвинов. Слушаю.

«Армейщину из нас палкой не вышибешь, — рассматривая друга, подумал Малюта, — давно я его таким окрыленным не помню, разве что после Белого Дома, где он со своими казаками пытался защищать оплот народовластия в очередной раз обманутой России. Хотя что ерничать, когда ты и сам остался в душе предан Плавскому и на него надеешься. Конечно, губернаторство, это всего лишь этап наращивания мышечной массы, а дальше время покажет. С Плавским загад небогат…»

— На, с Укольником поговори, — прервал его раздумья Валера и протянул мобильник.

— Привет, Саша.

— Доброе утро, Малюта Максимович! Я в гостинице. Жду. Выпьем кофейку. Шеф проснется, пойдем к нему, он вчера поздно вернулся. О вашем прибытии ему Алексей Викторович доложил, он вас тоже ждет.

Алексей Викторович Стариков был самой таинственной и непонятной фигурой в окружении Плавского. Среднего роста, худощавый, слегка кособокий, с бесцветным, погнутым лицом, отчего рот заметно кривился, а губы, сворачиваясь в трубочку, выплевывали шепелявые и при быстрой речи плохо различимые слова. Серое, словно никогда не знавшее солнца лицо, было малоподвижно, меланхолично и полно необъяснимой, пугающей скорби. За несколько лет знакомства Малюта только однажды видел на его лице некое подобие улыбки. Зато у этого мрачного и нелюдимого человека были необычайно выразительные, слегка раскосые карие глаза, которые, казалось, иногда светились изнутри неестественным, гипнотизирующим светом. Морщины и ранняя седина говорили о нелегкой жизни, выпавшей на его долю.

Алексей Викторович никогда ни с кем не разговаривал прилюдно. Он обязательно уединялся, запирался, уходил из помещения и что-то быстро нашептывал собеседнику, пронзая его недобрым взглядом. Особенно непроницаем он был с женщинами, иногда даже казалось, что он их тайно ненавидит. Или боится. Единственной представительницей слабого пола, которую он терпел и даже, создавалось впечатление, уважал, была некая Марина Яковлевна, увядающая, но недурно сложенная дама, с таким же, как и у Старикова, бесцветным лицом и абсолютно невыразительными, по-птичьи пустыми глазами. От нее всегда веяло холодом и надменностью. Молва приписывала Марине Яковлевне недюжинные финансовые способности и превосходное знание современного экономического мира. Надо сказать, что вместе эта парочка смотрелась жутковато и больше смахивала на опытных подельников-аферистов. Никто не знал, чем они глянулись Плавскому, но таскал он их за собой всюду. К этим двоим примыкали братья Укольники, которых все почему-то считали племянниками Старикова, многие даже находили в них какие-то схожие черты.

Кроме этого, в группу «темных сил», как ее окрестили приближенные к генералу военные, входили еще три и вовсе экзотические личности. Лохматый, нечесаный и всегда неопрятно одетый колдун Яков и его помощница Гелла, высокая, довольно эффектная девица с ярко-рыжими волосами. Им неизменно отводилось отдельное помещение, которое они за пару дней угаживали до необходимости полного ремонта, развешивали по стенам кабалистические знаки, карты звездного неба, столы заваливали бумагами с астрологическими схемами, книгами по черной магии, шаманству и прочей дрянью. По углам на полу стояли шарообразные аквариумы, в которых под тусклыми лампами обитали огромные черные скорпионы, ящерицы и иная нечисть. Окно, словно паутиной, было затянуто пыльной серой марлей, а под ним стоял неизменный не то диван, не то топчан. Без особой нужды в эту по-булгаковски нехорошую комнату заходить никто не любил. Правда, еще в Москве, когда штаб-квартира опального генерала находилась в старинном здании рядом с Третьяковкой, Малюта, проходя мимо злополучной двери, частенько слышал протяжные стоны Геллы, громкое сопение Якова и жалобный скрип топчанистого дивана. «Неплохо они там колдуют», — с легким отвращением думал он, на минуту вообразив сцену любви в окружении копошащейся по углам мерзости.

Замыкал эту галерею старый, безобидный, плешивый еврей с круглыми на выкате глазами, редкой бороденкой, от рождения испуганным лицом, всегда суетящийся и ничего не умеющий делать. Арон Моисеевич Басир числился по хозяйственной части и постоянно жаловался на притеснения и несправедливости, чинимые ему чуть ли не всем миром. Почти все, кто сталкивался с эти людьми, искренне недоумевали, зачем они были нужны Плавскому, но, зная его крутой и злопамятный нрав, спрашивать не решались. Есть они, ну и есть! А у кого сейчас нет придворных колдунов, предсказателей, прорицателей, астрологов и прочих чародеев. Конечно, эта честная гоп-компания в полном составе никогда на большой публике не появлялась, в чем, наверное, и заключалась суть придворной интриги. Чем выше поднимался в стране авторитет Плавского, тем больше людей вовлекалось в его орбиту и тем большему их количеству требовался, так сказать, доступ к его телу. А доступ этот бдительно контролировал полностью подвластный Алексею Викторовичу круг.

Надо сказать, Малюта, в силу своей врожденной толерантности, состоял с этой командой в самых добрых отношениях. Он мог, дожидаясь пока освободится шеф, битый час слушать Арона Моисеевича с выражением неподдельного интереса на лице, чем доставлял тому явное удовольствие. Он не забывал нахваливать прозорливость Якова и, если подворачивался подходящий случай, откровенно заигрывал с Геллой, от чего та моментально заводилась и, похоже, была явно не прочь утянуть его в свои ведьминские чертоги. Однако присутствие там насекомых, хоть и родственных ему по знаку, но симпатии явно не вызывающих, его пыл начисто охлаждало, и он всякий раз грамотно смывался под самым благовидным предлогом. И только однажды ему все же не удалось улизнуть от рыжеволосой, потому что приключилось это прямо в лифте.

С Алексеем Викторовичем у Скураша были свои особые отношения. После изгнания Плавского со Старой площади, Малюта по-прежнему продолжал вращаться в привычных ему кругах политиков, журналистов, депутатов и средней руки чиновного люда, так что иной раз за день ему удавалось выудить весьма ценную и небезынтересную для Плавского информацию.