Заложники обмана

– Где твой бронежилет? – спросила она.

Питер открыл глаза. Он терпеть не мог надевать бронежилет и редко делал это. Помимо всего прочего, жилет не защитит от выстрела в голову. Но Пегги почти религиозно верила в способность жилета уберечь его жизнь, и Питер таскал жилет с собой ради нее. Ради ее душевного спокойствия. Не то чтобы она знала, куда он отправляется и чем там занимается. Просто считала, что опасность, ранение, смерть всегда возможны.

– Он у меня в шкафу, – сказал Питер.

– Его там нет.

– Может, в том шкафу, который в холле.

Пегги пошла посмотреть. Вернулась без жилета.

– Там его тоже нет. Куда еще ты мог его задевать?

– Не имею представления.

– Но ведь в последний раз ты распаковывал вещи сам.

Питер молчал.

– Это возмутительно, – сказала она, и дрожь переместилась со щеки на нижнюю губу. Питер встал с кровати.

– Пегги…

– Он же не мог взять да и убежать. Эта проклятая штуковина где-то здесь.

– В холодильник ты не заглядывала? Все эти дни голова у меня не варит, я бы мог засунуть его даже в морозилку.

Она даже не улыбнулась. Там и сям замелькали опасные искорки. Вся эта выдержка, подумал он, полный раскаяния, весь этот великий самоконтроль. Внутри у него что-то замерло, словно в предвкушении опасности. Она прижала ладони к щекам таким девчоночьим движением, что он вспомнил, какой она была девять лет назад. Потом руки тяжело повисли вдоль бедер, и она казалась постаревшей, почти что женщиной среднего возраста.

– Ты думаешь, это смешно, да? – заговорила она. – Ты думаешь, я дура и не понимаю, что ты берешь с собой проклятый жилет только чтобы меня успокоить, а сам его никогда не надеваешь? Скажешь, не так?

Он не ответил.

– Скажешь, не так? – выкрикнула она.

Брови у нее сошлись, она стояла перед ним такая невероятно ранимая. Глядя на нее, он произнес, сам не ведая, как вырвались слова:

– Имеешь ли ты хоть малейшее представление, как сильно я тебя люблю?

Пегги посмотрела на него так, словно он ее ударил. Это ни к чему, подумал он. Не следует говорить подобные вещи женщине, с которой прожил столько лет. И уж конечно не тогда, когда собираешься уехать и оставить ее одну.

– Да, – сказала она устало, – я знаю, как сильно ты меня любишь. Но иногда мне хочется, чтобы ты любил меня не так дьявольски сильно. Любил бы поменьше, а уважал побольше.

Она уже овладела собой, а Питер нашел жилет, который висел у него в шкафу под пиджаком. И не спеша закончил укладывать вещи.

А потом в постели, когда опустилась мягкая тьма и лунная дорожка блестела, точно ртуть, они любили друг друга, быть может, в последний раз в жизни. И Пегги сказала:

– Я на самом деле так не думала. Чтобы ты любил меня поменьше. Я наврала.

– Я знаю.

Она вздохнула:

– Слова вылетели изо рта помимо воли.

– Не надо объяснять.

– Но это так. Дешевый бабий трюк. Попытка переложить вину на тебя. Мне стыдно. – Она обняла его. – Я рада, что ты так меня любишь. Я не хотела бы ничего иного. Ни на минуту.

Он взглянул на искаженное болью любимое лицо, бледное и немного загадочное при свете луны. Если я благополучно вернусь к ней после этого дела, поклялся он себе, я никогда больше не причиню ей такой боли. Никогда.

Но даже в эту минуту, давая клятву, он хотел лишь одного – чтобы сам мог в это поверить.

Глава 17

– Хуже всего, Хэнк, что я не вижу конца всей этой заварушке.

Время шло к полуночи, и они как следует угостились коньяком “Реми Мартен” в кабинете у министра юстиции в его доме в Джорджтауне. До этого вместе обедали и слушали концерт в Центре Кеннеди. В соседней комнате жена Уэйна и спутница Дарнинга на этот вечер тоже выпивали и разговаривали.

– Если она вообще когда-нибудь кончится, – добавил Уэйн.

Дарнинг обратил внимание на то, что глаза у его друга такие, словно он не спал несколько дней. Должно быть, поэтому в них застыло выражение тупой тоски. И вообще весь облик Уэйна, начиная с того, что он сильно сутулился, являл странную смесь сосредоточенности и печали. Глядя на него, невольно вспомнишь столь же тоскливый вид погруженных во мрак кварталов города. А это значило, что Брайан и наиболее пораженные хронической безработицей районы Вашингтона в равной мере осознавали, что есть вещи, которые, увы, непоправимы.

– Я искренне сожалею, что втянул тебя в эту историю.

Уэйн обратил на Дарнинга задумчивый взгляд и сделался еще печальнее. Они вместе учились в колледже, потом в юридической школе, вместе прошли ужаснейшую из войн, причем Дарнинг едва не погиб, спасая жизнь Уэйна. И Уэйн, разумеется, не мог отказаться вести по просьбе Дарнинга охоту за единственным человеком – Витторио Баттальей. Но он хотел знать, что за этим стоит. Исчезло и скорее всего было убито пять агентов, еще несколько человек участвовало в деле и подвергалось опасности, – естественно Уэйн считал, что имеет право знать. Но Хэнк считал иначе, настаивая на том, что достаточно знать, какой угрозе подвергаются его жизнь и будущее, пока Витторио Батталья, известный киллер, находится на свободе. Остальное лишь вопрос доверия и дружбы.

– Если ты узнаешь больше, – объяснил Уэйну Дарнинг, – это не принесет ничего хорошего ни тебе, ни мне. Так что, пожалуйста, Брайан, или помоги мне, или не помогай. И брось думать обо всем прочем.

На том и порешили. Директор ФБР поднялся, чтобы налить по новой.

– Я полагаю, что именно так в конечном итоге и происходят все подобные вещи, – сказал он.

– О чем ты говоришь?

– О том, как человек окончательно впадает в грех. – Брайан рассмеялся, но от этого смеха становилось зябко. – Это подкрадывается к тебе так осторожно, так незаметно, что ты не придаешь ему значения. Скажем, ты посылаешь двух агентов допросить мужчину и женщину, делаешь это в порядке дружеского одолжения, а потом осознаешь, что оказался по уши в дерьме.

– Стоит ли употреблять столь сильные выражения, Брайан?

– Мы оба видели достаточное количество печальных примеров. В одном случае, о котором ты уже позабыл, дело коснулось Овального кабинета. Чем выше ты поднялся, тем тяжелее болезнь.

– Что за болезнь?

– Извращенное представление о собственной неприкосновенности. Уверенность, что ты выше всего, что ты неприкасаем, что благодаря этому выйдешь сухим из воды в любом случае.

– Ты хочешь сказать, что не можешь?

Улыбка Уэйна была такая же холодная, как его смех.

– В следующий раз, как встретишь Гэри Харта или Майка Милкена[ 15], задай этот вопрос.

Как и произведение искусства, каждый акт любви неповторим. В лучших своих вариациях он представляет собой будто бы случайное сочетание времени, места, настроения, партнера и некоторых особенностей, счастливо возникающих по ходу дела. Сегодняшний вечер обладал всеми качествами, которые неизбежно приводят партнеров в постель. Сначала изысканный обед в не менее изысканной обстановке в обществе Уэйнов, затем вечно вдохновляющая музыка Моцарта, а после концерта – лучший коньяк, выпитый наедине с другом.

А женщина?

Совсем недавно открытая драгоценность – молодая венгерка по имени Илона с совершенно непроизносимой фамилией, необыкновенно искусная не только в постели, но и во всем, что к ней вело.

Она верила, что разум постоянно ведет тебя от беспорядка к гармонии; не стоит начинать утро с новой борьбы против наступления хаоса.

– Ты атакуешь каждый новый день, час, минуту, – говорила она Дарнингу, – как будто ты не сражался с ними прежде, как будто ты снова и снова должен доказывать собственную ценность.

Считала ли она, что он не должен так поступать?

Безусловно.

Ведь он министр юстиции Соединенных Штатов, высокопоставленная особа. Должен уметь расслабляться и чему-то радоваться.