Три дня в Сирии

— Спасибо, — ответила Джин.

Молодая женщина улеглась на тюфяк. Голубоватый свет луны струился прямо на нее из окна. Абия присела на постель спящей дочки и погладила ее по волосам.

— Вы здесь давно живете? Я поняла, вы родились в Даре? — спросила Джин.

— Да, я родом из Дары, — кивнула Абия. — Отец у меня был ремесленником. Обувь шил на рынке, чинил упряжь для скота. Ахмет к нему часто ездил, хотел то одно поправить, то другое. Сам-то он вдовец. У него жена в родах умерла, совсем молодой, практически девчонкой. Сыночек-то выжил, а она умерла, получив заражение крови. Врачи поздно спохватились, — Абия грустно вздохнула. — Сыночек тот уже взрослый. Мы с ним ничего, ладим. Он теперь в Дамаске живет, к нам совсем редко ездит. Там вроде как в полиции служит, школу их закончил. Я же в девках засиделась, старшая была из дочерей отца. Младшие замуж повыскакивали, а я все никак. Вот и сосватал меня отец за Ахмета, чтобы люди пальцем не показывали. Я ему не слишком понравилась, как и он мне, но надо же кому-то хозяйство вести. Поэтому он взял меня в жены. Ничего, живем, привыкли друг к другу, — начала объяснять сирийка, но вдруг замолчала. — Как дети родились, тут уж и вовсе не до собственных чувств стало, — продолжила она через мгновение. — Только и крутись. Стерпится — слюбится, как говорится. Так на самом деле и вышло. Теперь и представить себе не могу, как бы я без Ахмета жила, хоть и непросто живем, сами видите, — виновато улыбнулась Абия. — У вас настолько с мужем не сложилось, что терпеть уже не смогли?

Джин вздрогнула, даже как-то не ожидая такого вопроса. Впрочем — почему же? Теперь ей придется здесь не один раз рассказывать об этом.

— Бить стал, боюсь его, — сказала она.

— Снежану тоже бил. Работать не работал, а только ее посылал спину гнуть на богатых. Мой Ахмет так никогда не поступал. Он все на себя брал, да и сейчас берет, вы не смотрите, что он внешне совсем неласковый, но за счет жены жить себе никогда не позволит. Наизнанку вывернется, чтобы кусок хлеба в дом принести, — поделилась сирийка.

— Ты там совсем захвалила меня, мать. Уж поскромнее говори-то, а то уши горят, — из-за ширмы послышался сонный голос хозяина дома. Он улегся на тюфяке рядом с сыновьями.

— Не любит, когда его хвалят. Очень стесняется, но человек хороший. Повезло мне, так я считаю. Не бросил меня Аллах без поддержки, — Абия улыбнулась.

— В Даре у вас остались родственники? — поинтересовалась Джин.

— Как не остаться, остались. Отец-то умер два года назад. Мать еще до замужества моего померла. Сначала немного простудилась. Все кашляла, кашляла, ее лечили, но бестолково. Довели до воспаления легких. Организм не справился. Так-то у меня три сестры в Даре и старший брат. Брату досталось отцовское дело, ведь он с отцом с малолетства работал и все от него перенял. Мужья у сестер разные — один в ресторане поваром работает, второй — в гостинице портье, а третий как самый грамотный работал учителем. У меня сестра младшая хорошенькая, умненькая, — Абия даже языком прищелкнула. — В шестнадцать лет — просто прелесть. Он влюбился в нее, когда она еще у него училась. Парень только институт закончил и к ним преподавать пришел. Так мы радовались, дескать, повезло Марди, образованный у нее будет муж. Оказалось… — она вздохнула.

— Что-то случилось? — настороженно спросила Джин.

— Арестовали его два месяца назад. Что-то он на уроке не то про Израиль, что ли, сказал, не то про Америку. Пришли домой, забрали, и теперь ни слуху ни духу. Расстреляли, наверное. Девочка одна с тремя детишками осталась. Все помогаем ей сейчас, чем можем, — грустно ответила Абия.

«Высказал мнение — получи полю в лоб», — подумала Джин с печальной иронией. — «Это они называют народной властью, арабским социализмом, когда все для народа. Все, но только народ обязан думать так, как мы тебе указали, и никогда не отступать от генеральной линии. Тогда мы, народ, тебя покормим более или менее сносно, а если повезет, у нас даже хирург найдется, вылечить твоего ребенка. Не хочешь — вот тебе пуля. Без суда и следствия. Никто за тебя не заступится, народ, ведь Америка — враг, и Израиль — тоже враг, да и вся Европа вместе с ними враждебны. Друг тебе лишь иранские муллы, но у них не забалуешь. Никуда ты, народ, не денешься из наших кровавых объятий».

— В Даре будете, я напишу, сестры мои вас примут. Со Снежаной они общаются, она с Марди даже дружит, — пообещала Абия.

— Спасибо. Неизвестно, где я буду, что со мной случится, но если, правда, найдется хоть кто-то, кто сможет помочь в трудной ситуации, буду очень рада, — кивнула Джин и грустно улыбнулась.

— На нас с Ахметом вы всегда можете положиться, — Абия наклонилась и сжала ее руку. — Мы все сделаем, только говорите. Ради жизни моей девочки я все для вас сделаю, — горячо прошептала она. — Отец? Поворчит, поворчит, но тоже в долгу не останется. Я же говорю, он человек хороший, честный. Мы тут, вы знаете, где. Мы всегда тут и никуда отсюда не денемся.

— Спасибо! Обещаю, без особой нужды я не стану вас беспокоить, — растроганная Джин прижалась щекой к морщинистой, заскорузлой руке сирийской крестьянки.

Луна постепенно стала меркнуть, ночное небо — светлеть. Приближалось утро. Джин задремала, подложив руку под голову. Сказались волнения перехода, но даже она сама, не зная почему, вдруг почувствовала себя в этом тесном, еще недавно совершенно чужом и неизвестном ей доме, в чужой и неизвестной стране, спокойно. Спало напряжение, утихла тревога, появилось позитивное ощущение.

В полусне к молодой женщине снова явились и недавнее прощание с Алексом, и их последние объятия один на один в ее гостиничном номере, перед тем как отправиться в горы на встречу со Светланой и попрощаться если не навсегда, то наверняка надолго. В полусонном сумбуре мыслей промелькнули лица тети Джилл и ее супруга, дяди Пауля, уже два года прикованного к инвалидной коляске из-за тяжелой болезни позвоночника.

Мама протягивала к Джин руку, чтобы коснуться ее волос и лица. Почему-то она вдруг вспомнила один из их бесчисленных разговоров о России — стране, которая всегда особенно интересовала Джин, а для ее матери была непреходящей, сверлящей душу болью почти полвека.

Глядя с балкона на зеленоватую гладь океанской воды, покрытую мелкими желтоватыми барашками волн, Натали Голицына сказала задумчиво: «Никто не будет оспаривать то зло, которое посеяли в мире коммунисты. Они отучили людей быть добрыми и отзывчивыми, а, наоборот, заставили с подозрением относиться к любому человеку рядом, ко всему окружающему миру, ведь везде враг, и его обязательно надо разоблачить. Коммунисты высосали из мира всю теплоту и любовь, оставив его холодным и бесчувственным. Они постоянно устраивали войны и противостояния всего лишь из-за высоких цен на нефть и тем самым поддерживали свое существование, подрывая заклятых врагов. Самые большие разрушения коммунисты произвели в душах и сознании людей, и мир до сих пор еще этого не понимает. Они устроили немало идеологических диверсий, и одна из них — вечное ощущение вины интеллигента перед быдлом за свою просвещенность, доброго перед злым за свою доброту. Коммунисты сделали добро всегда виноватым, а зло и ненависть — правыми по праву сильного, а точнее, по диктовке наглого, нраву насилия. Они вселили в западный мир ощущение обязательной вины каждого поколения американцев перед вьетнамцами, неизвестно, почему, а каждый немец перед всем миром должен якобы каяться за Вторую мировую войну и фюрера. Ничто не может искупить этой вины. Подобным коммунисты старались подорвать ценности западного христианского общества и установить свои абсолютно безбожные правила игры. Такие вещи въелись в подкорку не только несчастных русских, где поколения выросли, представляя себе крайне искаженную картину мира, но и всего остального человечества. На Западе в крупных, сильных странах люди рождаются с комплексом вины, которую сформировали идеологи пятой коммунистической колонны, многочисленные Морисы Торезы и Пальмиры Тольятти, призывавшие к крушению западного мира, который их же и породил. Самая настоящая, предательская пятая колонна, от влияния которой не удается избавиться до сих пор. Теперь они хотят нас принести извинения за Ирак, за Ливию, расшаркиваться с иранскими милитаристами, как с приличными людьми, а они бы наращивали свою силу. Никакой справедливости в таких поступках нет. Стоит только посмотреть на несчастных эфиопских женщин, прислуживавших сынкам Каддафи в Ливии, которых привезли в миссию Красного Креста из их дворца, сразу становится понятна реальная сущность этих людей, и уже не остается сомнений в необходимости законного суда над ними, а то и тюрем. Рабовладельцы, которые избивали своих прислужников за каждую провинность, не оставлявшие на них живого места. Злодеи достойны виселицы за творимое им зло. У рабовладельцев еще находятся защитники, сидящие за кремлевскими стенами, сами, впрочем, не очень-то желающие обращаться с народом подобно тому, как это было семьдесят с лишним лет назад. Слава богу, Россия все-таки не Эфиопия и даже не Ливия. Огромный культурный пласт, заложенный предками, дает ростки, как его ни давят, и есть надежда на излечение в скором будущем страны от очередного заболевания деспотизмом».