Логово горностаев. Принудительное поселение

Судя по доносившимся из трубки звукам, семейство Балестрини, вероятно, смотрело ту же телепрограмму, что и Романацци. Голос Балестрини звучал оживленнее, чем обычно на работе.

— Хорошо, что позвонили, капитан. Теперь я могу сказать: вы были правы.

— То есть? — спросил капитан, одновременно прислушиваясь к шуму лифта, который, стукнув, остановился на этаже.

— Сегодня после обеда я получил письмо с угрозами. Все как обычно, только, пожалуй, чуточку подлиннее. Меня называют врагом народа и обвиняют в преследовании Буонафортуны…

Запыхавшийся и огорченный, на пороге появился Салерно, растерянно разводя руками. Де Дженнаро метнул на него злой взгляд и уронил карандаш, которым набирал номер.

— У меня тоже есть что вам рассказать, доктор.

В вопросе «Ну как ты находишь меня, Андреино? Я изменился?» не было ничего оригинального, если не считать того, что задан он был на расстоянии в добрых полтора десятка метров и оглушительно громко. Пассажиры «Сеттебелло» [21] не спеша сходили на перрон. Многие из них обернулись, но заросшая бородой, краснощекая физиономия Эмилио Бауэра выражала лишь искреннее нетерпение услышать ответ.

— По-моему, ты выглядишь лучше, чем в последний раз, — ответил Балестрини, но только когда они уже подошли друг к другу и смогли обняться.

Ах, значит, Андреа не хочет поддержать их старую игру! Светлая борода Бауэра раздвинулась, и на губах появилась широкая, подозрительно ласковая улыбка.

— Знаешь, ты тоже хорошо выглядишь. Можно сказать, тюрьма пошла тебе на пользу!

Обернулись только наименее воспитанные и наиболее непосредственные, пытаясь различить на гладко выбритом, добропорядочном лице помощника прокурора Балестрини следы совершенных преступлений. Наконец Бауэр понизил голос:

— Вот видишь, они тебя испугались. И если бы ты им рассказал, что действительно только отбыл срок за преднамеренное убийство с отягчающими обстоятельствами, они бы ни секунды не сомневались. Они боятся даже самих себя, ни во что больше не верят. Они способны принять за убийцу даже тебя, нашего Доброго Силача!

— Знаешь, сегодня Рената неважно себя чувствует, так что нам лучше пообедать в ресторане…

— Ну, разумеется. Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет… Немного…

— Что — трудная беременность?

— Слава богу, нет, — весело ответил Балестрини и, воспользовавшись тем, что машина застряла перед светофором, смог наконец получше разглядеть приятеля. Изменился? Пожалуй, только появились легкие морщинки у глаз. А вообще он остался прежним — старый, добрый Эмилио Бауэр, для друзей просто Бауэр. В этой привычке называть его по фамилии было что-то студенческое, но она глубоко укоренилась. А для незнакомых он был «доктор Эмилио», ибо сам так представлялся. Друзья же продолжали называть его Бауэром просто так, без всякой ностальгии по университетским временам. Тогда этот еврейский парень только начинал пописывать в газетах. Смирившись с необходимостью взяться всерьез за учебу, чтобы получить диплом, он давал выход бившей ключом энергии в вечных шутках, розыгрышах, самых необычных выходках. Оригинальничая, он завел дружбу с «типом, у которого на лбу написано, что он будет прокурором». «Подумай, что произошло бы, если бы вдруг всю эту юриспруденцию отменили, — смеялся он над Андреа еще на третьем курсе, когда они готовились к экзамену по судопроизводству. — Ну, что бы ты тогда делал? Не думаю, что в мире существует другая профессия, где бы ты чувствовал себя так вольготно».

— Так куда же мы отправимся? — спросил Андреа.

— Не знаю, на твое усмотрение. Мне помнится, в переулочке возле улицы Национале есть одна траттория, где здорово готовят макароны по-аматричански [22].

— А как называется переулок, не помнишь?

— Не помню, но, может, узнаю, когда увижу.

Однако переулка он так и не нашел, и, подхваченные потоком уличного движения, они очутились в маленькой траттории где-то возле площади Арджентина. Но макароны и там были отличные.

Между первым и вторым блюдом, посреди неизвестно зачем затеянного разговора насчет точности итальянских поездов-экспрессов, Бауэр вдруг умолк, улыбнулся и ласково похлопал приятеля по руке:

— Ну так как, старик, жизнь?

Балестрини тоже улыбнулся. Забавно было вновь испытать знакомое приятное ощущение: оно совершенно не изменилось, хотя с тех пор прошло уже столько лет и они с Бауэром встречались за это время всего раз пять-шесть. Он чувствовал себя таким заурядным, таким скучным рядом с Бауэром — известным журналистом, публицистом, археологом (хотя Бауэр занимался раскопками как любитель, но был далеко не дилетантом). А главное, Бауэр — личность яркая, человек, жизнь которого так необычна — необычны его женщины, увлечения и работа, почти лишенная твердого распорядка. И вместе с тем Балестрини никак не мог взять в толк, почему Бауэр вот уже столько лет тоже питает к нему такое глубокое и непоколебимое уважение.

— Да жаловаться особенно не на что. Конечно, работы всегда выше головы. Но ты ведь знаешь, я это люблю… Ну, в чем дело?

Бауэр беззвучно смеялся, устремив на него насмешливый взгляд и наблюдая, как он пытается подцепить на вилку кружок жареного картофеля.

— Слушай, сколько лет прошло с тех пор, как ты уехал из Брианцы [23]? Почти целая жизнь! И вот на вопрос, как дела, ты, истинный сын Брианцы, сразу же начинаешь говорить о работе. Да расскажи, как твоя жена, как девочка, как здоровье? Завел ли ты подружку?

— Ты же знаешь, я не такой человек.

— Знаю, но никак не могу с этим смириться… Послушайте, вы когда-нибудь принесете нам рогалики?

— Конечно, принесу, немножко терпения, — ответил молоденький официант, пробегая мимо их столика. Посетителей в траттории было не так много, но и обслуживали их только двое.

— А у тебя есть подружка? Я начинаю думать, что ты уже никогда не женишься.

— Не переводи разговор, Андреино: речь шла о тебе. Так о чем я говорил?

— О том, что…

— Ах да. Я хотел сказать: у меня впечатление, что столица не оказала на тебя никакого влияния. А если и повлияла, то только в мелочах. Наш официантах — неотесанный грубиян; в Милане такого не встретишь, ты ведь, наверно, помнишь? В Риме готовят вкуснее, но обслуживают отвратительно. А ты ничего не замечаешь — по лицу видно. Меня же это раздражает.

— Нет, я замечаю, но постепенно привыкаешь.

— Только ли к невоспитанным официантам? Ну ладно, если тебе доставляет удовольствие, поговорим о работе. Пока у меня не прошло желание состряпать статейку подлиннее под каким-нибудь броским заголовком. Если я в ней не задену министров — христианских демократов, мой редактор с радостью предоставит столько места, сколько я пожелаю. Например…

Балестрини улыбнулся. Он не помнил ни одной их встречи, даже самой короткой, когда бы Бауэр, подтолкнув его локтем и подмигнув, не делал бы своего неизменного предложения. Он шутил, но в то же время вполне серьезно подбивал приятеля дать ему материал для статьи. Бауэру до смерти хотелось получить от Андреа интересные сведения о каком-нибудь громком судебном деле, но решительно настаивать он не отваживался. И эта игра между друзьями продолжалась уже не первый год.

— Дело Ферриньо? Теперь, когда он удрал из тюрьмы, о нем вновь все говорят. Помнишь предположение о том, что у него высокопоставленные покровители, а также и миллионы — выкуп, который он получил за похищенного Рамбальди? И вот он удирает, о его побеге тотчас узнают, но целых десять дней поймать никак не могут. Значит, все же есть высокие покровители?

Они чокнулись и выпили. Тем временем наконец прибыли долгожданные рогалики.

— Еще бутылку «фраскати», пожалуйста.

— Сейчас принесу.

— Да, кстати, о Ферриньо. Ты знаешь, в прокуратуре беспокоятся за мою жизнь. Думаю, все это глупости, но пришлось доставить удовольствие прокурору: с понедельника мой телефон поставят под контроль и мне дадут охрану. Конечно, чтоб не слишком бросалось в глаза. Тогда и выясним, подслушивает ли кто-нибудь мой телефон и следит ли за мной на улице.