Заговор обезьян

Но беглец не разделял веселости Пустошина. «Нет, нет, сообщение более чем странное. Кто же дает авансы до завершения операции? Интересно, как они будут завтра объяснять его перемещения от Хингана к Тихому океану? Да не беспокойся, не моргнув глазом, придумают что-нибудь… Этих башен кривая стрелка изобразить все, что угодно».

Но тут в новостях дошла очередь и до подправителя. А как ещё назвать, если не совсем поручик, не совсем полковник, не совсем правитель… Это был очередной брифинг после подписания какого-то постановления или указа. Что-то там, захлёбываясь, тараторил репортёр, потом настала очередь синхрона, и подправитель выдал несколько фраз о значении документа и, улыбнувшись в камеру, повернулся к ней спиной. А та, бесстрастно уставившись, показала, как он совершенно дамским движением провёл двумя ручками по фалдочкам, видно, проверял, в порядке ли пиджачок там, сзади. И так много было в этом жесте! И легко представилось, как державный парень прихорашивается у зеркала, как учится держать узенькую грудь колесом, как примеряет разнообразные улыбки и тренирует значительность на лице. Ему ещё так трудно сидеть спокойно в кресле, и так хочется всплеснуть руками, радостно рассмеяться совсем без повода, просто от неожиданного счастья, а надо изображать взрослого, зрелого мужа, чеканить речь, хмурить бровки…

И на этого человека он надеялся! Да ведь показалось, будто тот руку протянул, но потом — раз! — и спрятал за спину. Хорошо хоть невиновную женщину отпустил… Но, если надеялся, значит, он сам был глуп, если повёлся на молодого, образованного, приятного. А молодой властитель ничего не может, сам зажат в железные тиски. Тиски? Но разве он не знал о тех железках, когда его подводили к трону? Они там на виду лежат. Не знал, как старшие товарищи бдят, глаз не спускают, и не позволят, как когда-то Горбачеву, свернуть в сторону? Так может, этому парню никуда в сторону и не хочется…

И вот уже внутри волнами поднималось раздражение, но что раздражало, он и сам не понимал: то ли мельтешение взбудораженного Пустошина, то ли злость на самого себя. Он так нагрузил собой людей! Была, была в его притязаниях и просьбах какая-то неадекватность: непременно журналисты, консулы! Надо было заказать ещё и лимузин, а то как же он доедет до дверей приморской прокуратуры.

И сам Алексей Иванович всё не успокоится: «Нет, вы смотрите, что делается, а?» — «Да ничего особенного, если знать те нравы! Ведь не Гавелы у власти, а юристы. Особого рода юристы — интерпретаторы в пользу не права, а прихоти». И тут Пустошин, будто запнувшись, наконец, остановился.

— Но вот что я хочу вам сказать! Прежде чем идти, как говорится, сдаваться, подумайте: может, есть другой выход?

«Ну, вот и Алексей Иванович, как майор, хочет каких-то вариантов! Да какие там варианты и выходы!»

— Выход всегда есть, — поднял он голову. — Только какой? Уйти в подполье? Жить в землянке, на чердаке, а нагрянет спецназ, отстреливаться?

— Ну, зачем на чердаке? И зачем так уж сразу — отстреливаться? Да, будьте любезны, ситуация! Не дай бог, не дай бог! Но вы представляете, что вас ждет? — повысил вдруг голос Пустошин. И будто только сейчас осознав действительную тяжесть ситуации, выпалил:

— Да с вами могут сделать все, что угодно! Припишут такое! Вы ведь давно вне закона, а теперь и подавно!

И для себя продолжил: «Неужели, и правда, затевалось помилование? А теперь какое к чёрту помилование… Теперь только зиндан — и ничего больше! И какая же сволочь подвела человека под монастырь, а? Монастырь, монастырь…»

— Вы знаете, для меня явка с повинной будет, действительно, болезненной процедурой, но теперь, думаю, всё будет не так фатально.

— Нет, нет, что-то надо делать, — Пустошин ерошил волосы, хмыкал и, ударив кулаком по спинке стула, вдруг предложил:

— Тут недалеко монастырь мужской есть, то есть не то, чтобы близко, но мы бы завтра… — И, увидев скептическую улыбку на лице подопечного, наклонился и заговорщицки выпалил:

— Нет, это не так абсурдно, как вам кажется! В монастыре вы сможете укрыться на какое-то время, а когда ситуация успокоится, то и объявитесь! Ведь события вокруг вашего дела вышли на международный уровень… А монастырь? Нет, в этом что-то есть, — вернулся на исходные позиции Алексей Иванович. — Вы подумайте!

— То, что вы предлагаете, невозможно по определению. Церковь ведь не самостоятельна, а когда дело касается таких случаев, то и подавно! Я тут же буду выдан…

— А что же это у вас за неверие в церковь как социальный институт? Писали, будто вы ударились в религию. Неужели решили присоединиться к тем лицемерам, что почётными гостями стоят на клиросе со свечками в мозолистых руках? И у некоторых эти мозоли от упражнений с удавкой.

— Ну, обо мне много чего пишут, но тут всё верно, действительно, интересуюсь вопросами религии. Христианство — одна из немногих философских доктрин, что пережили века, и только поэтому заслуживает уважение…

— Вот-вот, христианству как мифу никогда не дадут угаснуть! Столько людей кормится и окормляется этим мифом. Но вы сами-то, сами, уверовали или…

— У меня отношения с богом просты: он испытывает меня на слабость, а я всё ещё сомневаюсь в его могуществе…

— В бореньях протекали дни его, — усмехнулся Пустошин. — А вы никак пытаетесь понять, за что это вас Бог разлюбил? Собственно, этим вопросом хоть раз в жизни, но задаётся каждый. А он, Бог-то, не особенно и милосерден, не особенно-то и разбирается, кто прав, кто виноват. И те, кто творит произвол, вряд ли будут наказаны, и не надейтесь! Разве история двадцатого века вас в этом не убедила? И хорошо, квартирка всевышнего неизвестна, а то бы люди выбивали ему все окна, разнесли бы дом по кирпичику… Хотя бывают и чудеса, вот как с Николаем Вторым. Сначала всем миром поносили, да так, что не жалко было убить и его, и детей его, а потом, будьте любезны, произвели в святые…

— Да разве дело в наказании, дело в справедливости. А она есть! Должна быть. Вот в этом и вся вера!

— Взыскуете, стало быть, правды? Дорогой вы мой, в семидесятые годы многие крестились, кто в знак протеста, кто и в самом деле пытался найти истину в религии. Тогда казалось, воцерковление решит все духовные проблемы. Да ведь не решило, нет, не решило! Теперь многие из них диссиденствуют, создают какие-то религиозные общества, ищут, чем бы ещё прельститься. Да ведь и бог — всего лишь иллюзия. Читали Ричарда Докинза?

— Но человек не может жить без иллюзий!

— Вот и власть так считает. Но для неё религия — это средство манипулирования людьми… А вам зачем иллюзии?

— Для утешения, Алексей Иванович, для утешения. И потом хочется понять, для чего сама жизнь, какой в ней смысл? Ведь согласитесь, есть что-то намного большее, чем то, что мы можем знать…

— Так ведь тут всё просто! Не может человек смириться с тем, что тело только корм для червей. Жалко человеку своих мозгов, особенно, если их не съел, прости господи, какой-нибудь Альцгеймер вместе со своим товарищем Паркинсоном. А ведь могла бы природа и предусмотреть хранение мозгов как кассет, дискет.

— Ну, альцгеймер как раз избавляет от таких мучительных мыслей. А что касается не тронутых ржавчиной мозгов, то ведь самый совершенный компьютер со временем превращается в бесполезное железо. Да и всё ли достойно вечного хранения? А то, что достойно — всё в книгах. Там хранится и коллективная, и индивидуальная память…

— А я вот, знаете ли, атеист, да-да! По нынешним временам это такая крамола, но есть, есть такой недостаток, хотя в младенчестве и был крещен… Социокультурная среда, разумеется, предъявляет свои требования. И, как вошёл в сознательный возраст, так и предложили подписать некий договор из десяти пунктов, его ведь всем предлагают. Ну, я подумал, подумал и попросил ужать документ до шести самых практичных заповедей — и подписал! Теперь вот стараюсь соблюдать…

— И как, получается? — вскинул гость любопытный взгляд.

— С пятой по десятую — вполне! Но, что касается «не сотвори себе кумира», здесь труднее… А давайте мы это дело перекурим? Одну горечь перебьём другой, — предложил Алексей Иванович.