Охота на мух. Вновь распятый

— Бабуля! Родная! Тебя хоть не забрали…

Ирина Федоровна была столь ошеломлена столь неожиданным поведением внука, его необычной и негаданной нежностью, что сразу же перестала стенать и плакать.

— Так ты все понял?

— Что тут понимать? — помрачнел Никита. — Ежу ясно! «Если будешь заниматься грабежом, познакомишься со сторожем Ежовым!»

— Ежова уже расстреляли! — довольно сообщила бабушка. — Берия сейчас! Наш, кавказец! Рассказывают, что многих отпускают, дела все пересматривают. И наших отпустят. Ошибка какая-то вышла…

— Органы не ошибаются! — перебил бабушку Никита.

— Ты что, очумелый? — воскликнула пораженная словами внука бабушка. — О родителях такое…

— А они обо мне подумали? — возмутился Никита. — Как я теперь в школе появлюсь, ты подумала? — Я — секретарь школьной комсомольской организации.

— В такую трагическую минуту, — патетически воскликнула бабушка, — ты думаешь о своей засранной организации. Родителей еще власти не осудили, а сын уже осудил…

— Ты, бабка, мне контрреволюцию здесь не разводи! — завопил Никита. — За такие слова…

— Иди, доноси! — тоже завопила бабушка. — «Железный Феликс!» «Павлик Морозов» недорезанный…

— Это ты — княгиня недорезанная, — не остался в долгу Никита, — и сын твой — есаул. Я напишу…

— Пиши, пиши! — прервала его бабка. — Только штаны сначала надень, писатель. Достоевский!

И бабка, сплюнув на пол, ушла в спальню, где принялась собирать разбросанное белье, жалобно подвывая и причитая.

Никита бродил, как потерянный, из угла в угол.

«Что делать? — лихорадочная мысль не давала покоя. — Легко было этому идиоту-демократу задавать никчемный в те времена вопрос. А что мне делать?»

Пора было собираться в школу. Никита поспешил принять душ, «может, в последний раз», над остатками его семьи нависла еще угроза быть незамедлительно выселенными из отдельной квартиры в какую-нибудь халупу, а то и в комнату в квартире с десятью соседями, а то и выселением в «места, не столь отдаленные».

После душа, как ни странно, напряжение исчезло, спасительная мысль, мелькнув, сразу же овладела им, всем его существом, единственная, как ему показалось. Больше он не принадлежал себе, обстоятельства диктовали ему свою волю, вытравляя сопротивляющуюся совесть, а она мучительно болела и не желала умирать.

После душа Никита торопливо оделся и выскочил из дома, не позабыв прихватить с собой толстый кусок белого хлеба и кусок батона сырокопченой колбасы. «Когда еще такую поешь?» — подумал он. В его возрасте уже сажали в тюрьму и лагеря. «Баланда вряд ли заменит сырокопченую колбасу, хотя с голодухи все сожрешь». Поначалу он механически жевал, но с каждым проглоченным куском он все больше и больше ощущал вкус пищи и удовольствие от вернувшегося аппетита.

Никита спустился вниз по Красной улице, вернулся на Лермонтовскую и вышел к редакции газеты «Гудок свободы», в здании которой находилась еще одна редакция газеты «Рабочий», где, как хорошо знал Никита, работала мать Илюши Авербаха.

Так рано он еще никогда не выходил из дому. Даже дворники, поливавшие участок улицы, включающий асфальт, деревья и кустарник, подозрительно смотрели ему вслед. Впрочем, наверняка, это ему лишь казалось. Не было им никакого дела до еще одной разбитой судьбы.

В редакции газеты «Рабочий», несмотря на столь ранний час, было много народу. Транспорт все время ходил плохо, а за опоздание на работу отдавали под суд, могли и в тюрьму посадить, и те, кто жили в отдаленных районах, приходили за час раньше начала работы, по теории падающего бутерброда транспорт приходил вовремя. Глядя на них, и самые острожные, из живущих вблизи, стали тоже приходить на час раньше. «Лучше на час раньше в редакцию, чем вовремя на лесоповал». Эта шутка облетела весь город и бумерангом ударила по автору. Правда, до лесоповала он не доехал даже с опозданием: зарезали в тюремной камере, сонным, проиграв его жизнь в «буру».

Вахтер редакции злобно сверкнул глазами и грубо спросил Никиту:

— Чего тебе, бала?

«Меджнун» — так звали его между собой сотрудники редакции, а многие издевались над его вечными поисками своей «Лейли».

— Объявление хочу дать! — смутился неожиданно Никита.

Карлик засмеялся, будто немазаная телега проехала мимо.

— Хорошее дело задумал, пехлеван! — проговорил он ласково, почти пропел. — Иди в этот кабинет.

И, неожиданно цепко ухватив Никиту за плечо, повел его к заветной двери, на которой на одном винте болталась дверная ручка. Отпустив плечо Никиты, карлик осторожно открыл дверь и с уважением произнес:

— К вам посетитель, Нина Александровна!

Никита вошел в кабинет и увидел мать Илюши, а карлик закрыл за ним дверь и ушел на свой пост. Никита специально пришел именно в редакцию газеты «Рабочий», потому что здесь работала Нина Александровна, хотя ее сына Никита терпеть не мог и звал его за глаза «боярин с прожидью», а вот почему он ему завидовал, он и сам не знал, но один вид Ильи его раздражал.

— Никита? — удивилась столь раннему визиту Нина Александровна. — Собаку потерял?

— У меня нет собаки! — вежливо ответил Никита.

— Так какое же объявление дать? — Нина Александровна захотела улыбнуться симпатичному парню, но не смогла.

«Что-то случилось!» — подумала она. И вновь ощутила знакомую боль в сердце, догадавшись сама: какое объявление хочет дать этот красивый уравновешенный юноша, соученик ее старшего сына, комсомольский вожак школы. Почти каждый день ей приходилось давать такие объявления, люди были разные, плохие и хорошие, она умела разбираться в людях, различать их, но слова были одни и те же, словно под трафарет написанные, менялись лишь фамилии, имена и отчества.

— Объявление обычное: «Я, Черняков Никита Иванович, — равнодушно начал Никита, — отрекаюсь от своих родителей и торжественно заявляю, что ничего общего не имел и не имею с ними в мыслях и в действиях…»

«Это что-то новенькое!» — вздрогнула Нина Александровна, но послушно достала чистый лист бумаги из ящика стола и карандаш.

— Садись за стол и напиши заявление при мне и подпишись. Число не забудь поставь, — сухо сказала она, пряча глаза, чтобы Никита не прочел в них презрение.

— А можно вчерашним числом? — спросил Никита, не обращая внимания ни на бумагу, ни на карандаш.

Нина Александровна внезапно почувствовала, что теряет сознание. Никита, заметив ее бледность и муторное состояние, мгновенно сориентировался, схватил со стола графин с водой и налил полный стакан воды.

— Выпейте, пожалуйста, воды! — поднес он стакан Нине Александровне. — Вы так побледнели. Вам плохо?

Нина Александровна машинально взяла стакан и выпила воды.

— Спасибо! — сказала она, ставя стакан на стол.

Никита достал из портфеля заранее приготовленное заявление и положил его на стол рядом со стаканом.

— Извините, Нина Александровна, я вчерашнее число поставил, — виноватым голосом произнес он. — Так надо! Вы уж меня не выдавайте… Сколько с меня причитается?

Нина Александровна молча выписала квитанцию. Плата за такие объявления была чисто символическая.

Никита стал доставать деньги, но Нина Александровна жестом остановила его.

— Заплатишь в кассе! — сухо сказала она, давая понять, что разговор окончен.

Но, когда Никита вышел из кабинета, из глаз Нины Александровны брызнули слезы. Она на секунду представила себе, что ее Илюша вот так же войдет в кабинет и спокойно положит на стол, за которым будет сидеть уже другой редактор, заявление с отречением, к тому же датированным задним числом. И этот редактор, как и она, будет вынужден потворствовать злу и подлости, даже не из трусости, а от полного бессилия, думая тоже о том, что, возможно, и его очередь близка.

Но тут же Нина Александровна устыдилась своих мыслей, своего недоверия к сыну, да и слишком немногие, по сравнению с нескончаемым потоком арестованных, бежали, потея от страха за свою шкуру или из боязни повредить карьере, отрекаться от родителей, родных и близких.