Заговор обезьян

Но вот белый зад медицинской машины свернул вбок, и на открывшейся глазу привокзальной площади обнаружились и милицейские машины, и распростёртое на тёмном асфальте тело, и женщину в красном на коленях. Лежащее тело воспринималось по частям: раскинутые руки… ноги в чёрных брюках… голова, прикрытая белой тряпкой…

— Вот тебе, бабушка, и юркни в дверь! — цыкнул вертолётчик и крутанул руль влево. И только тут у беглеца засигналила лампочка, но как-то без азарта, будто сели батарейки, да и сколько можно предупреждать. Он был ошарашен вокзальной картинкой, и не сразу сообразил, что ещё одна попытка сесть на поезд сорвалась. И ещё прикидывал, сколько придётся пережидать до следующего поезда… Нет, сначала надо узнать расписание… Придётся выжидать до ночи, а пока можно… Что можно?

А Толя, отъехав, как ему казалось, на безопасное расстояние, высунулся из окна и крикнул бредущему от станции парню: «А шо там такое случилось?»

— А где? — оглянулся тот.

— Где, где? Не в Караганде, на вокзале!

— Так чёрного порезали… А это что жа, такая теперь «газель»? — покачиваясь, парень с любопытством рассматривал машину, потом нагнулся, пытаясь рассмотреть что-то под днищем фургона. Сверху была видна его спина, обтянутая чёрной курткой, и тощий зад в синих шароварах.

— Тебя в школе читать учили, бачишь, шо на морде у машины написано? — Парень, не обращая внимания на колкость, выспрашивал подробности:

— Жрёт, поди, много?

— Само собой, жрёт… И давно порезали?

— А я знаю? Я его лично не трогал, — но, подняв голову, парень зачастил: — Ночью, говорят, и порезали. Эти чёрные жа как набежали, человек, сорок… Может, сами и порезали… Они жа, достали уже, наглые жа… Они жа нашим декам проходу не дают, они…

— А ты своим девкам накажи, шоб юбки до пупа не надевали и пиво из горла не пили…

— Да они слушают, чё ли? А вы случаем не до Укурея едете, а? А то я в Укурей хотел смотаться…

— А тебя случайно не Жориком зовут?

— Почему Жориком? — удивился парень узким лицом.

— Потому шо черноротый, понял? — выкрикнул вертолётчик в окно и резко тронул машину с места.

Машина понеслась по пыльной улочке, и не успел беглец удивиться: куда это он, как посёлок кончился. Слева сразу обозначилась какая-то речка, а за речкой трасса, но спасатель почему-то поехал не по ней, а по грунтовке, что бежала рядом с асфальтом. Он только и успел заметить на синем указателе: Нерчинск — 3, Сретенск — 108, Олочи — 408…

— Через пять минут будем в Нерчинске, — не глядя на подопечного, сообщил вертолётчик. — Счас тут мелькать нельзя, неизвестно, насколько всё затянется. И, ты скажи, невезуха! Та ты не расстраивайся так! Слышь, не расстраивайся!

— Слышу, слышу… Как понимаю, и в Приисковой мне не сесть на поезд.

— Надо думать, шо делать дальше! — не отрывал взгляд от дороги вертолётчик. И чувствовалось, что новое препятствие его порядком озадачило.

«Что делать, что делать? Не надо было тебя, Анатолий Андреевич, слушать!» — злился беглец. Но кто виноват, что он уже десятый день продолжает крутиться на неком пятачке, не в силах вырваться в другие просторы? Вертолётчик так же мало может, как и он сам. Его единственное преимущество — машина. Он польстился на это, а значит, рациональность и на этот раз подвела. Теперь только и остается, что злиться на спасателя. Но чем вертолетчик виноват? Он помогает, как может!

— Придётся тебе ехать со мной до Сретенска. Извини, но больше машину задерживать не могу, — выдавил без всякого энтузиазма очередное предложение компаньон. Ещё бы! Этот парень там, у вокзала… Перед глазами так и стоят коричневые подошвы остроносых туфель с налипшим мусором… Всё! Надо расставаться. Да-да, надо расставаться, расходиться, разбегаться. Ну, не получается у них ничего!

— Толя! Давай начистоту: у тебя работа, я гирей вишу у тебя на шее. Мне надо самому со всем этим разбираться! — выпалил он. — Я пока прогуляюсь по окрестностям, а на станции скоро всё стихнет… Ты ведь говорил, здесь электрички ходят… Нет, в самом деле, и таким способом вполне можно продвигаться… И вряд ли будут искать в электричках…

Он говорил что-то ещё, глухо и невнятно, и от собственной неискренности сводило скулы, но изо всех сил приходилось держать фасон. Да какой фасон! Главное правило для спасаемого — не цепляться за спасателя. А он цепляется, всё никак не Может разжать руки.

— Начистоту, говоришь? — нервно выдохнул Толя и свернул машину к торговым рядам. Затормозив, он взялся было за сигарету, но та сломалась в его нетерпеливых пальцах, и, развернувшись к подопечному, вдруг потребовал:

— А ну, посмотри, шо там, на вывесках, написано?

— Там много чего написано, — нехотя повернул беглец голову.

— Нет, там конкретно написано: «Мебель», рядом — «Памятники». И вольный человек может выбирать: на диванчик ему завалиться или сразу — в могилку! А у тебя такого широкого выбора нету! Ты хоть это понимаешь? — И, не дожидаясь ответа, весёлым голосом продолжил:

— А ты, действительно, нудный тип. Ты ж меня заманал своими предупреждениями! Как те китайцы, скоко они американцам делали предупреждений, не помнишь? Мои дела тебя не касаются! Это у кого горит? Погуляет он тут! Нашёл, ё, где гулять! У тебя ж вид такой, кто угодно пристанет: пьяный мент, шалава приисковая, такой вот Жорик. Так в твоём положении — это полный аут! Ты ж и отшить не сможешь! А у меня рогатка… Ты думал, я шуткую? Так у меня и резина хорошая есть. От смотри сюда! Делаешь ото так, — выставил вертолётчик указательный и средний пальцы. — Берёшь камень побольше, натягиваешь, целишься, — прищурил он правый глаз. — Стреляешь! Чпок — и обезьяна наповал! — Спасатель расхохотался так заразительно, что пришлось невольно улыбнуться: ну, истребитель!

— Сам что ли обезьян… из рогатки?

— А як же! Это ж такие сволочи! Есть такой остров, там эти твари гуртом живут. Мимо нельзя пройти, всё рвут из рук. И вожак у них — ещё та образина. А наглый! И все остальные как под копирку деланные, никому, гады, не дают проходу! Шо понравилось, тут же и хапают. Тебя не такая стая обобрала? А не надо было гав ловить! Так шо рогатка для них в самый раз. Представляешь: картина маслом «Пионэр и обезьяны», — повёл рукой компаньон, будто открыл для обозрения холст, писанный этим самым маслом.

Он уже выглядел всегдашним Толиком, готовым ехать куда угодно, пить и петь, шутить и подначивать. Ну, на то он и лётчик-вертолётчик, чтобы в доли секунды справляться с ситуацией. Вертолётчику хорошо, а что беглому делать?

— А кто пионер? — продолжал сопротивляться он.

— Кто, кто! Дед Пихто! Не, ты совсем тяжёлый… Галстук на линейке с тебя сорвали, но пионером же остался…

— Ну, если это обо мне, как о пионере, то вступал я в эту организацию дважды… Когда в первый раз вызвали на допрос — это так и называлось: принять в пионеры… А что касается обезьян, то в моём случае ни рогатка, ни что другое не поможет.

— Не скажи! Должно быть средство…

— Должно! — эхом отозвалось внутри. И он даже знает, что это могло быть за средство. Только и там обезьяны постарались — всё вытоптали. Но сосредоточиться на этой мысли спасатель не дал, снова затеребил:

— А ты выматерись, выматерись! Набери резких слов в рот и выскажись… Громко, с чувством, с расстановкой! — предлагал он свою терапию.

— Ну, тогда это будет сплошной ненорматив.

— Я потерплю. И материться можно прилично. Как говорил знакомый тебе полковник Абрикосов, есть мат жлобский, а есть художественный…

— Да кто такой твой Абрикосов?

— Полковник Абрикосов! Нельзя отрывать фамилию от звания. Он и спросонья так представлялся. Выбросит так руку к козырьку: разрешите представиться — полковник Абрикосов! Красивый мужик был, цыганистый такой, глаз чёрный… Так от, полковник Абрикосов говорил: жлобский мат — это нехорошо и грязно, они даже слово из трёх буковок испоганят. А оно ж такое нежное! — хмыкнул вертолётчик. Но, увидев, как подопечный слабо откликается на его шуточки, притушил улыбку.