Гурман. Воспитание вкуса

– Ну и пирушку ты сейчас закатишь, mon ami. Я люблю тебя.

Антуан неотрывно глядел, как палач поправляет лезвие и устанавливает рычаг на готовность. Анна продолжала улыбаться своему возлюбленному, но из ее глаз уже катились последние в жизни слезы.

Лицо Антуана, словно застывшая красивая маска, не выражало более ничего, продолжая улыбаться или, скорее, скалить зубы. Ослабленный долгим заточением организм маленького господина из последних сил выдерживал то жуткое напряжение, в которое вгоняла его ситуация. Пульс уже стал падать, сердце не выдерживало, часто спотыкаясь и сжимаясь от усталости. Глаза стал медленно застилать туман, отчего Антуану приходилось часто моргать, чтобы вернуть себе зоркость.

Палач с готовностью опустил руку на рычаг, поддерживающий лезвие над маленькой головкой Анны. Господин в черном равнодушно кивнул ему и сосредоточенно принялся разглядывать свои бумаги, как будто для него казнь пятнадцатилетней девушки была делом вполне естественным и будничным. Внутри у Антуана все сжалось, а сердце на несколько секунд вообще перестало биться. Палач надавил на рычат, отпуская лезвие. Лезвие со свистом рассекло воздух и, словно нож масло, разрезало шею Анны, отделив от нее голову.

Кровь хлынула из раны, наполняя воздух вокруг ослабленного Антуана питательными флюидами. Маленький господин помимо воли впитал в себя кровь своей возлюбленной, его рот наполнился лучшим из известных ему вкусов. Что может быть вкуснее аромата свежей крови возлюбленной? Живительная сила, жестоко выпущенная из плоти Анны, стремительно наполняла жизненными соками плоть Антуана. Туман, застилавший ему глаза, стал рассеиваться, сердце учащенно забилось, тик окончательно прекратился, и Антуан почувствовал себя сильным и здоровым. Во рту еще присутствовал вкус крови Анны, а между зубов поскрипывали, словно песок, мельчайшие частицы ее плоти. Дождавшись, когда подручные палача отнесут тело и отрубленную голову возлюбленной, Антуан слез с плеч Мясника и направился за эшафот, где на конфискованный катафалк грузили казненных. Люка, потрясенный кровавым зрелищем и еще более потрясенный неожиданным скоротечным выздоровлением маленького господина, проследовал за ним.

Подручные палача не обратили на мальчика никакого внимания, занимаясь приготовлением места для очередной приговоренной к казни. Антуан подошел к корзине, поднял голову Анны и поцеловал ее в губы.

– Прощай, моя любовь.

Затем он повернулся, аккуратно положил голову обратно в корзину и кивнул Мяснику, приказывая ему следовать за собой. Только когда они вышли из города, Антуан сообщил Люка, что их нынешний путь лежит в Италию. Так, оставив позади ужасы революции, жестоко убиенную возлюбленную и все, что хоть как-то связывало его с Францией, Антуан направился туда, куда звал его голос крови, туда, где ему было хорошо, где его любили и понимали.

Глава третья

ЕГО ИТАЛИЯ

Антонио Медичи, архиепископ Тосканский, только приступил к завтраку, который состоял из одного сваренного перепелиного яйца, мякиша белоснежной пшеничной булки и козьего молока, как вдруг к нему подошел пожилой слуга и, почтительно склонившись к уху старика, прошептал:

– Простите, что беспокою вас, монсеньор, во время утренней трапезы, но там во дворе стоят два оборванца: француз и юноша. Юноша утверждает, что является вашим двоюродным правнуком, маркизом Антуаном де Ланжем, а спутника представляет как своего телохранителя.

Старик архиепископ оторвался от перепелиного яйца и с удивлением посмотрел на слугу. Слуга продолжил шептать:

– Смею заметить, что юноша действительно очень похож на вашего правнука, приезжавшего раньше с сеньорой Летицией, так же хорош собой, только очень худ, бледен и одет в рвань. Его спутник-телохранитель с виду бандит и совершенно не похож на француза. Что прикажете с ними делать?

Антонио Медичи, которому недавно исполнилось сто лет, вяло пошевелил бровями и махнул рукой, что выражало живой интерес к новостям. Слуга почтительно склонился еще ниже и подставил ухо к бескровным старческим губам.

– Приведи, – хрипло прошептал архиепископ.

Слуга заспешил исполнить поручение, и буквально через несколько мгновений Антуан и Люка стояли перед стариком. Тот впился глазами-бусинками в юношу. Наконец, склонив голову набок, он крючковатым пальцем поманил Антуана к себе.

Маленького господина было не узнать. Оборванный, изголодавший, такой же бледный, как и в первую минуту, когда его выкопал из-под развалин Люка, в стершихся сапогах и с рваной раной на ноге, полученной от покусавшей его крестьянской собаки, – нет, он совершенно не походил на то милое дитя, которое держал в своей памяти старик, лелея мысль о возрождении в его лице Медичи. Но самое поразительное изменение произошло с мимикой Антуана, которая совершенно отсутствовала, что придавало выражению его лица сходство с окаменевшими растениями, в достатке обнаруживаемыми археологами при раскопках, – такое же красивое и такое же застывшее. Грязные вихры некогда белесых с рыжиной волос, столь любимых Тицианом, грязными серо-бурыми прядями обрамляли застывшее лицо, некую маску вроде тех, что надевают на карнавалах в Венеции, случайно забытую после праздника на лице ребенка.

Антуан неторопливо подошел к старику и выжидательно посмотрел на него. Тот протянул ссохшуюся руку, высунувшуюся из широкого рукава мантии, похожую на руку ожившего скелета, и погладил правнука по щеке.

– Отведи их. Пусть их умоют, накормят, окажут первую помощь, – хрипло прошептал он подоспевшему слуге и, еще раз погладив Антуана по впалой щеке, сказал: – Медичи вернулся.

Как только старый архиепископ Тосканский признал в ребенке своего правнука, гостям было оказано поистине царское гостеприимство. Антуана и Мясника отвели в приготовленные для них комнаты: правнуку предоставлялась огромная спальня на втором этаже палаццо, Люка же довольствовался прекрасной отдельной комнатой на первом этаже, примыкавшей к комнатам для слуг. После Антуана отвели в ванную комнату, где тщательно умыли, растирая докрасна спину, а затем передали в руки сначала доктору, а после массажисту и парикмахеру. Доктор долго осматривал рану на ноге, цокая языком и покачивая головой.

Он смазал ногу приятно пахнувшей мазью и крепко замотал ее чистой белой тряпицей. Парикмахер, прекрасно знавший свое дело веселый итальянский балагур с взлохмаченными кудрями, долго возился с внешним видом Антуана, подравнивая ножницами волосы то здесь, то там, припудривая прическу сверху, взбивая ее снизу. Наконец он придвинул к маленькому господину зеркало и с гордостью скрестил руки на груди, давая тем самым понять, что чрезвычайно гордится сделанной работой. Антуан с интересом посмотрел на свое отражение. В зеркале на него глядел отрок с удивительно застывшим лицом и прямым взглядом небесно-голубых глаз, красиво подстриженный, завитый и надушенный по последней итальянской моде, настоящий взрослый ребенок. Слуга, тот самый, что доложил старому архиепископу о возвращении узнанного им Антуана, принес новую одежду, помог юному маркизу де Ланжу одеться и отвел его в малую столовую, где уже стоял огромный сервированный стол, накрытый на одну персону. Как почтительно сообщил слуга, и стол, и сама столовая отныне по распоряжению сеньора Антонио находится в полном распоряжении Антуана. При этом слуга поклонился и спросил, что желает маркиз на завтрак.

– Одно перепелиное яйцо, – сказал Антуан.

Когда яйцо было торжественно поставлено перед ним, Антуан осторожно съел его и тут же выблевал все обратно на тарелку. Он не ел почти два месяца, все время пути в Италию, так как его сразу рвало. Тонко развитый организм юного маркиза, оказавшийся под влиянием нервных переживаний последнего года, окончательно перестроился и отказывался принимать в качестве пищи обычные продукты питания, которые употребляют люди. Антуан надеялся, что деликатесы возымеют на него какое-то благотворное действо, но все оказалось напрасным. Юноша был приговорен к медленной смерти, так как ему явно не хватало той пищи, которую он получал через воздух.