Ужасные невинные

Я мог бы расстаться с ним еще в Киле. Или позже – в Амстердаме. Или – еще позже – в Брюсселе, Берне, Флоренции, Загребе, Тиране, Сараеве. Но я расстался с ним только сейчас, когда понял, что наличие кота делает меня персонажем, которому так и тянет посочувствовать. У Леона-киллера был нелепый цветочек в горшке: дымовая завеса – за ней скрывались все неблаговидные делишки Леона; туман – за ним реки пролитой Леоном крови были едва видны. А у меня имелся в наличии Муки – та же дымовая завеса, тот же туман. Муки никогда не стал бы свидетельствовать против меня, напротив, десять из двенадцати присяжных меня бы оправдали, и все благодаря его потешной физиономии. Присутствие Муки было моей маленькой человеческой слабостью, а единственное, что ценится в мире, – это маленькие человеческие слабости. Они все оправдывают и заставляют все понимать. Так кажется тем, кто смотрит гребаное хреново кино, а кино смотрят все.

Только я больше не смотрю кино.

И больше не думаю о нем. С тех пор, как расстался с Муки.

Нет, я не свернул ему шею, его не постигла участь всех тех, кого я угробил:

парня на пароме с маленькой спортивной сумкой «UFO people», позволившего себе кривую ухмылку в нашу с Муки сторону, на приятного спутника он не тянул;

шлюхи, прицепившейся ко мне на вокзале в Киле, ее широкую заколку с панорамой площади Согласия я оставил себе на память, чтобы позже решить, соответствует ли панорама действительности;

гнойного педрилы, попытавшегося подснять меня в занюханной амстердамской кофейне на Вармусстрат;

португальца из Синтры, настоящего эксперта по фаду, с гитарой он не расставался и потому наиграл мне парочку вещей, прежде чем я саданул ему по башке обломком свинцовой трубы;

двух немытых албанцев, решивших, что им сойдет с рук кража моего бумажника.

Были и другие, их смерть не оставила после себя никаких заметных воспоминаний, теперь я стал настоящим экспертом по смерти, так же, как португалец из Синтры был экспертом по фаду. Я не могу сказать, что знаю о ней все, но кое-что знаю. Вряд ли эти знания так уж сильно отличаются от знаний Анны Брейнсдофер-Пайпер, писаки. Но они явно лишены философичности и ореола романтизма. В конце концов, Анна просто писака», а я – человек, который просто убивает. Я не оставляю никаких следов, я все тщательно подтираю за собой, по другому это называется – «методично», резиновые перчатки тоже никуда не делись, я сменил уже третью пару. И я не оставляю автографов на телах жертв, хотя желающих их прочесть наверняка нашлось бы немало. А единственный автограф, который был оставлен для меня, – автограф Анны – так и остался непрочитанным. Может быть, я прочту его когда-нибудь, и тогда моя жизнь изменится. А я не хочу, чтобы она менялась. Во всяком случае – сейчас.

Эксперт по смерти – не основная моя специальность.

Все это время я перевозил наркотики, полгода назад к наркотикам прибавилось оружие, я почти всегда работаю в одиночку и слыву обезбашенным и изобретательным дилером (эй, Лягушонок, ты гордилась бы мной, своим дружком, своим сладким Дэном, у него нет других дел, кроме перевозки крэка). Быть дилером совсем нетрудно, учитывая то количество фильмов, которыми я пичкал себя последние десять лет. Поэтому мне легко подобрать подходящую схему и так же легко претворить ее в жизнь.

Жизнь, которая почти как кино.

Только я больше не смотрю кино.

И обхожу чат «J’embrasse Pas» десятой дорогой, если будущее – орешник, то пусть он зеленеет без меня. Если будущее – музыкальный автомат, Черный Оникс, ностальгический jukebox, то диск моей жизни, который он время от времени проигрывает, выглядит самым запиленным. И его давно пора сменить.

Сегодня я расстался с Муки.

Я мог бы сделать это и раньше – когда купил ему ошейник. И еще помнил, что мой родной язык – русский. Я помнил это в Стокгольме, и в Киле, и – чуть позже – в Амстердаме, в Брюсселе, в Берне, под крытыми галереями улиц (ты можешь идти под проливным дождем, и ни одна капля на тебя не упадет). Во Флоренции я уже не был уверен в этом на сто процентов, а Тирана, Загреб и Сараево окончательно выбили русский из головы. Сколько паспортов я сменил, сколько фамилий? Может быть – две, может быть – три. Единственное, что оставалось неизменным, – имя Макс. И Муки в своей наивной, трогательной, способной растопить любое сердце корзинке.

Но и с Муки пришлось расстаться.

Я оставил его у консьержа, в гостинице, в которой жил. Просто потому, что на стене за спиной консьержа висел плакат с Тинатин. Девушки, которая изредка снимается в рекламе, не из-за денег, а так, из собственного удовольствия (понять из плаката, что именно рекламирует Тинатин на этот раз, – как всегда невозможно). Девушки, в которую я был отчаянно влюблен.

Я и сейчас влюблен.

Вот только ее поиски ни к чему не привели. Нельзя сказать, что мы совсем не видимся: в сумочке у шлюхи, которую я пришпилил на задворках железнодорожного вокзала в Киле, нашлись купоны в супермаркет, украшенные точеным профилем Тинатин; у парня на пароме – вкладыши от дисков с ее изображением: Тинатин сидящая и полуобнаженная, божественные колени касаются божественного подбородка, в таком ракурсе я ее еще не лицезрел. Наверняка ее силуэт можно встретить и на экране телевизора, но телевизор я тоже не смотрю.

И запах пластикового стаканчика – он преследует меня.

Так же, как и тихие смерти, творцом которых я являюсь. Они никогда не станут сенсацией. А если и станут – я об этом не узнаю. Или узнаю лишь тогда, когда на моих запястьях защелкнутся наручники. Не раньше. Но пока этого не происходит.

Пока со мной произошла единственная неприятность: у меня наконец-то выпал правый клык. Я обнаружил это сегодня утром, стоя перед зеркалом в ванной гостиничного номера. Клык шатался и до этого, но верить глазам и собственному языку я, урод, отказывался. Я слишком хорошо помнил, какая срань может выползти из пустоты в правой части десны, – слишком. И вот, пожалуйста, – дыра, даже две спички в ней не удержатся.

Две спички из картонки с надписью «Paradise valley».

Райская долина, горнолыжный курорт, место, где закончил свою жизнь Илья Макаров. Место, в котором побывал Макс Ларин. Не он ли послужил причиной смерти Ильи, так же, как я послужил причиной смерти настоящего Макса? Лапка, выпавшая из недр энтомологического урода, была не только частью брелка, она была предостережением: в этом мире, как и в любом кино, все взаимосвязано, все сюжетные повороты учтены и смерть лишь прикидывается случайностью. Но даже если смерть и случайна – она не перестает быть смертью. Наверняка Анна Брейнсдофер-Пайпер разрабатывала эту тему в одном из своих психопатических триллеров. Знать бы только, в каком по счету.

Даже если смерть случайна – она не перестает быть смертью.

Означает ли это, что и меня ждет случайная или того похуже – нелепая смерть? Может быть, даже скорее всего. И вопрос лишь в том, кого настиг очередной поцелуй Тинатин. Кинопоцелуй Тинатин, интернет-поцелуй Тинатин, гламур-поцелуй Тинатин. Поцелуй, который она подарила в целях рекламы, не из-за денег, а так, из собственного удовольствия. Тот, кого он настиг, – и будет виновником моей смерти. Может быть, даже скорее всего. Мне совершенно наплевать, кто именно убьет меня, я все равно не увижу его лица, а если и увижу, то ничего не смогу сделать, как ничего не смогли сделать Август, Кирстен, Анна, португалец из Синтры, два немытых албанца etc.

Мне совершенно наплевать, кто именно убьет меня, но это произойдет, рано или поздно, – от Тинатин так просто не отделаешься. Гипотетическая смерть не вызывает у меня никаких эмоций, равно как и смерти всех остальных, тихие, ничем не примечательные. Они никогда не будут экранизированы – и в этом весь их ужас, вся безысходность.

Мне хочется увидеть Жан-Луи.

Поболтать с ним о его Мод, такой же целлулоидной, такой же ненастоящей, как и Тинатин. Но способной вызвать самые неподдельные чувства. Такое случается сплошь N рядом, с миллионами людей, так что ни я, ни Жан-Луи не являемся исключениями из общего унылого правила. Разница между Мод и Тинатин заключается в том, что Мод была (и есть) не в пример добрее. И люди, погибшие насильственной смертью, не интересуют ее совсем. Да, Мод вовсе не так кровожадна, как Тинатин. И в этом спасение Жан-Луи. Спасение, которое уж точно не светит мне.