Воронцовский упырь

Сядет, милый, в колонию, там прыти поубавят. На, жри, жри", — тыкал он в лицо Ромке зеленую гниль.

Она уже попала Ромке в рот, из глаз его потекли слезы, он извивался на асфальте как червяк, раздавленный могучей ногой. И вдруг… толстяк как-то мгновенно грохнулся навзничь. Ромка обернулся и увидел здоровенного парня лет двадцати, загорелого до черноты. Его загорелое лицо контрастировало со светлыми, почти белыми кудрявыми волосами. Светло-голубые глаза светились задором и весельем от осознания собственной силы. Ромка, валяясь на земле, и не заметил, как парень двинул мощным, поросшим светлым пушком кулаком в челюсть толстяка, наклонившегося над ним. «Милиция!» — скулил толстяк. «Молчи, падло! — пригрозил парень. — Убью, если вякнешь что-нибудь». Публика быстро стала расходиться. Теткадоброхотка со своими авоськами исчезла первая. Никто не хотел связываться с почти двухметровым парнягой.

«Вставай, — подал он Ромке руку, и тот встал. — Поедем ко мне. Отъешься хоть. Лежать!!!» — рявкнул он на толстяка.

Он обнял Ромку своей мощнейшей рукой за шею и повел к электричке. Сзади их догнал милиционер.

«А ну-ка стой! — крикнул он. Высокий парень обернулся. — А, это опять ты? — скривился милиционер. — Бузишь? Без этого не можешь? Опять тебя на пятнадцать суток сажать, что ли, Заславский?» — «Себе дороже, сержант, — широко улыбался парень. — Сам посуди, этот мордоворот парня насмерть бил, а он голодный, помочь ему надо. Чему вас учил товарищ Дзержинский, Железный Феликс, вспомни, сержант?» Сержант попытался вспомнить, морща крохотный лобик. «Иди, Заславский, — сказал он, так и не вспомнив, чему учил Железный Феликс. — Тебя сажать — точно себе дороже, ты и за решеткой покоя никому не даешь». — «Все на борьбу с беспризорностью! — напомнил Заславский. — Вот чему учил Феликс Эдмундович. Лучше, сержант, посади толстого за истязание малолетних. — Он понизил голос. — А еще лучше, слупи с него червонец за нарушение общественного порядка. Он трус, он клюнет…» Сержант призадумался над предложением и, видимо, решил его принять, так как сразу же направился к толстяку, а Заславский, обнимая чудовищной рукой Ромку за цыплячью шею, шел с ним к электричке.

Уже через сорок минут он вел его по лесной дорожке к себе домой. «Эдик меня зовут, — представился он. — Фамилию знаешь. А ты кто будешь таков?» — «Ромка я, из Иршанска, с Украины. Мать умерла, отчим из дома выгнал». — «А что? — нимало не удивился Эдик. — На хер ты ему нужен, лишний рот. А у меня самого отчим, Вовка его зовут. Хороший парень, алкаш только, все пропивает, падло…»

Он привел Ромку к себе в уютный небольшой домик с верандой. На веранде возился пятилетний пацан.

"Братан мой, Серега, — небрежно представил его Эдик, — Иди сюда, Серега, я тебе крем-соду купил.

Выпей вот с Ромкой". Светловолосый чумазый пацан, насупившись, подошел к Ромке. «Ты чо к нам приперся?» — спросил он. Ромка смутился от наглости такого малыша и не нашелся, чего ответить. «Молчи, ребенок, — успокоил того Эдик. — Ромка мой кореш, он жрать хочет. Жрать есть у тебя чего-нибудь?» — «Чего жрать-то? — деловито переспросил пацан. — Салат мамка сделала и картоха вчерашняя. Мороженого хочу!» — «Из Москвы я тебе попру, что ли? В такую-то жару? Растает все». — «Сгонял бы на велико в Борисово, там продается крем-брюле». — «Подумаю», — ответил Эдик. Он разогрел картошки, принес салат из огурцов и помидоров, заправленный сметаной, отдельно порезал редисочки и зеленого луку. Ромка обалдел от такого изобилия. Довершением пира были несколько кусочков любительской колбасы, которую Эдик купил себе на закуску, но щедро поделился с новым другом. Серега жадно пил крем-соду, Ромка навалился на угощение, а Эдик достал из сумки две бутылки «Жигулевского» и с кайфом медленно пил…

Вечером пришла мать, а еще позже вдребезги пьяный отчим Вовка. Эдик безапелляционно заявил, что Ромка будет все лето жить здесь. Никто не возражал.

Авторитет у него был непререкаемый.

Все лето Ромка прожил у Эдика. В июле Эдик был в отпуске — рыбачил, гонял на мотоцикле и пьянствовал с такими же, как сам, здоровенными парнями и веселыми девками. Ромка как хвост таскался за ним.

В августе его покровитель вышел на работу, а трудился он чернорабочим где-то в Москве. В сентябре он устроил Ромку в ПТУ. Там ему дали место в общежитии. С этого и началась московская жизнь Романа Дергача…

Глава 5

Роман встал, надел тапки и пошел курить в большую комнату. Подумав, заварил себе крепкого чаю.

Чай с сигаретами как-то сглаживали чувство бесконечного одиночества. Где его родители? Где его друзья?

Где его любимые женщины? Где его сыночек? Нет никого, никого…

…Эдик Заславский стал его первым другом. Но слишком большая разница в возрасте была между ними в те годы. А ведь если бы он был жив, ему теперь было бы только пятьдесят четыре года… Веселая жизнь, нелепая смерть…

Роман учился в ПТУ, жил в общаге, вел спокойный, скромный образ жизни. Кино, книги, прогулки по Москве, новые приятели. Его никто не обижал, потому что в начале учебного года в общагу наведался Эдик, поздоровался за руку с Ромкой и спросил, как дела. Этого было достаточно для уважения товарищей. Впоследствии они с Эдиком встречались довольно редко. Поначалу он ездил на выходной к нему за город, потом стал ездить реже, а еще через год узнал, что Эдика посадили за хулиганство на два года.

Учился Роман хорошо, потом работал на заводе, потом поступил в пединститут на математический факультет. Новая общага, новые друзья… Связь с Эдиком прекратилась. Он пару раз приезжал к нему, но не заставал его дома. А на третьем курсе он узнал, что Эдик нелепо погиб, пьяный упал на спину и захлебнулся собственной рвотой. «Такие делишки, парень, — поведал ему про это двенадцатилетний Серега, высокий, светловолосый, очень похожий на Эдика, только не кудрявый, как тот, а с совершенно прямыми, рассыпающимися волосами. И голубые глаза были еще наглее, чем у Эдика. — Батя сначала перекинулся, потом Эдик. Пить меньше надо, понял, парень? Ты-то где?» — «Я в пединституте учусь, я же тебе говорил». — "Я позабываю, не до тебя мне. Ты чего, не растешь, что ли, совсем? — удивлялся Серега. — Тебе сколько?

Двадцать лет? Ни фига себе? А мне только двенадцать будет, а я почти такой же, как ты. Жрать больше надо!

Морковь жри, понял? Витамин в ней! А то ходишь — метр с кепкой, стыд один!" Смущенный Роман смолчал на эту наглость двенадцатилетнего пацана, он боготворил эту семью и был потрясен нелепой смертью своего благодетеля. Ему было стыдно, что он так и не увиделся с ним после его освобождения из тюрьмы.

Ведь что бы с ним могло быть, если бы не Эдик, если бы он не оказался тогда на Киевском вокзале?!

«Заезжай, парень! — пригласил Серега. — Если время есть! А нет — так и не заезжай! Бывай!» — «Пока», — пробормотал Роман и побрел к электричке, меся дешевыми ботиночками осеннюю грязь. Серега стоял на крыльце и курил «Памир».

В семьдесят пятом году Роман закончил институт и стал работать учителем математики в школе. Вскоре в его жизнь пришла и любовь. В институте он был до невероятия скромен и робок, сторонился всех девушек, в увеселениях участия не принимал. А тут… почувствовал себя уверенно, ребята любили его. А весной к ним в класс пришла практикантка из института Крупской по имени Карина. Он влюбился в нее с первого взгляда. Темная шатенка, высокая, с большими глазами, очень скромная и в то же время веселая. Отец у нее был русский, мать — армянка. Она была москвичка, отец работал инженером, мать тоже учительницей. Он вошел в их семью, как родной, они поженились с Кариной, и через год у них родился сын Саша.

А еще через год умерла теща, которую он просто обожал. Это была замечательная семья — открытая, веселая, в ней не было никаких секретов друг от друга.

И стержнем ее была мать Карины. И вот ее не стало.

А через полтора года умер и отец, не выдержав этой потери. Они остались жить втроем в двухкомнатной квартире в панельном доме многоэтажной московской окраины — в этой самой, где он сейчас сидит один, пьет крепкий чай и курит сигареты, и та же мебель, тот же абажур… Но никого нет — ни Карины, ни Сашки…