Билет на погост

Мотли быстро повернулся боком, заблокировав мой удар, схватил мою руку и сжал ее пальцами, будто клещами. Сила его была поистине чудовищной, однако из-за недостатка времени он не имел возможности искать болевые точки; так что хотя боль и была адской, я вполне мог терпеть ее, не снижая натиска и не теряя сознания.

Я вновь ударил его в живот; Мотли инстинктивно напрягся, и я всем корпусом отшвырнул его к стене. Он обрушил на меня град ударов, стараясь целиться в плечи и череп, однако в боксе как противник он не представлял из себя ничего особенного. Я еще раз сделал вид, что пытаюсь нанести ему удар в пах, а когда Мотли повернулся, защищаясь, впечатал ногу в подъем его ступни. Судя по реакции, это причинило ему сильную боль, и я ударил еще раз, сильнее, надеясь сокрушить хотя бы пару мелких костей голеностопного сустава.

Его руки стали беспорядочно метаться по моему телу; одна вцепилась в предплечье, другая обхватила сзади шею. Теперь его пальцы попали в болевые точки, и я сразу же это почувствовал. Мотли нажал большим пальцем чуть позади уха, и меня всего пронзила острая, яркая, как цветной снимок, боль, от которой меня чуть не вырвало.

Но теперь я был уже не тот, что раньше, да и обстоятельства изменились. Боль стала сумасшедшей, он сжимал пальцы из последних сил, но я мог вынести ее, не теряя сознания. Она переполняла меня, но не подавляла волю, как будто проходила сквозь тело, ни на мгновение не задерживаясь в нем.

Мотли вцепился в мою шею, вдавив большие пальцы в только ему известные точки. Боль, возможно, я мог бы вытерпеть и более сильную, но ни в коем случае нельзя было позволить ему подобраться слишком близко к сонной артерии — я мог потерять сознание от недостатка воздуха или крови, и тогда — конец.

Я еще раз ударил его по подъему ступни — хватка несколько ослабла, и я пригнулся. Теперь Мотли маячил прямо надо мной; через мгновение он восстановил над собой контроль, вновь сжал мою шею, и тогда я резко выпрямился, будто подброшенный пружиной, и нанес ему своей головой, словно тараном, последний сокрушительный удар.

На первый взгляд могло показаться, что моя тактика была совершенно бессмысленной: пальцы Мотли, словно орлиные когти, уже впились в мое тело; но, слава Богу, я знал, что у него «стеклянная челюсть».

После этого я еще пару раз ударил его, но особой необходимости, как мне кажется, в этом уже не было. Когда я отпустил его и отступил на шаг, он мешком осел на пол. Длинная челюсть Мотли бессильно отвисла, из уголка рта сочилась слюна.

Я оттащил тело на середину комнаты и новенькими наручниками скрепил запястья у него за спиной, а наручниками Эчвэрри — лодыжки. Затем я вытащил диктофон, убедился, что он работает, и вставил кассету. Все было готово. Только после этого я присел и перевел дух. Настал черед поразмыслить, чем все может обернуться.

Если Элейн останется жива, ее показаний будет вполне достаточно, чтобы добиться его осуждения. А если нет..

Я набрал номер госпиталя, и меня соединили с реанимацией. Состояние Элейн продолжало оставаться критическим — это все, что я смог узнать по телефону.

Все-таки она была еще жива!

Если она умрет, опознать Мотли сможет охранник. А поскольку полиция бросит все силы для расследования обстоятельств гибели своего сотрудника, вполне возможно, обнаружится еще множество свидетелей, о которых мы и не подозревали, — и по убийству Эчвэрри, и Элизабет Скаддер, и Тони Клири. Если этими убийствами займется по-настоящему опытная бригада сыщиков, они сразу же найдут уйму вещественных доказательств. А полномасштабное расследование в Нью-Йорке наверняка получит свое продолжение и в Массилоне, где шеф Тома Гавличека наверняка не станет препятствовать возобновлению дела об убийстве Стэдвантов. А ведь законодательством штата Огайо предусмотрена смертная казнь, не так ли?

Но важнее всего, конечно, признание. Чтобы его получить, мне надо всего лишь дождаться того момента, когда Мотли придет в себя и начнет говорить. Этот мерзавец вообще большой любитель поболтать.

Мотли лежал на полу лицом вниз, со скованными за спиной руками. Я мысленно вспомнил весь его кровавый путь и постарался вызвать в себе ненависть к этому выродку, но не обнаружил ее — к огромному своему удивлению. Не прошло еще и нескольких минут, с тех пор как мы боролись с ним не на жизнь, а на смерть. Мне немало приходилось драться в свое время, и каждый раз я был абсолютно, по-олимпийски спокоен и полностью свободен от ненависти и гнева. Я не испытывал ненависти к Мотли ни тогда, ни тем более теперь.

Я приложил дуло револьвера к его черепу и слегка надавил пальцем на курок — только лишь затем, чтобы ощутить его упругость. Затем я отложил револьвер на пол.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы продумать все до конца; затем я глубоко вздохнул, взял «смит» и откинул барабан.

Первым делом я разрядил все шесть патронных камер, достал носовой платок и тщательно протер все поверхности, на которых могли остаться отпечатки пальцев; затем убедился, что Мотли по-прежнему без сознания, и снял наручники. Я несколько раз прижал его пальцы к цилиндрикам патронов, а затем опять вставил их в барабан.

После этого я отложил револьвер в сторону, поднял Мотли, закинув его руку себе на плечо, и оттащил безжизненное тело в кресло. Он пополз вниз, но после долгих усилий мне удалось придать ему устойчивое положение. Взяв «смит», я еще раз тщательно протер его снаружи и вставил в правую руку Мотли, положив его указательный палец на курок. Одной рукой я чуть пошире приоткрыл его челюсти, а второй — всунул дуло револьвера ему между зубов.

Большое внимание я уделил тому, чтобы оно было направлено под правильным углом. Полицейские стреляются постоянно, это их излюбленный способ самоубийства, но иногда им случается промахнуться, и пуля проходит сквозь череп, не причинив смертельных повреждений. Проблема осложнялась тем, что выстрел должен был прозвучать лишь один раз, и нужно было, чтобы пуля прошла через небо и мозг.

Когда я наконец установил револьвер правильно, я ненадолго замялся. Нужно было что-то произнести, но на ум торжественных и строгих слов не приходило. Да и было ли кому их говорить, а ломать дешевый спектакль не хотелось.

Затем я внезапно вспомнил слова, которые услышал совсем недавно из уст медсестры реанимационного отделения. Она утверждала, что некоторые пациенты даже в состоянии глубокой комы могут слышать все, что им говорится. И я обратился к Мотли.

— Возможно, мне пришла в голову не лучшая идея, — сказал я. — Но вдруг тебе удастся еще раз выбраться на свободу? Может, адвокат сможет убедить всех, что ты просто сумасшедший? Или тебе удастся бежать из тюрьмы? Как могу я это допустить?

Я ненадолго замолчал, затем решительно тряхнул головой.

— Не уверен даже, можно ли будет считать это казнью, но одно знаю точно: я хочу, чтобы тебя больше не было на этом свете. Именно я посеял семена этого кошмара двенадцать лет назад; тогда я решил исполнить роль Бога и пришить тебе попытку убийства. Что бы изменилось, если бы я тогда позволил событиям развиваться своим чередом?

Я сделал паузу, как бы предоставляя ему слово, затем продолжил:

— Сегодня я вновь играю роль Бога. И доведу ее до финала во что бы то ни стало.

Больше говорить я не стал. Я встал на колено сбоку, придерживая револьвер, и нажал пальцем на палец Мотли, лежавший на спусковом крючке. Долго ли я так простоял и чего именно ждал — не знаю.

Вдруг его дыхание изменилось, и он начал шевелиться. Я надавил на палец Мотли, и он спустил курок.

Правосудие свершилось.

Глава 23

Прежде чем покинуть квартиру, я уничтожил все следы своего пребывания в ней: снял с ног Мотли наручники Эчвэрри и прицепил их к его ремню; поставил на место перевернувшийся при моем падении стол, удалил все другие следы борьбы, а затем еще раз прошелся по всей квартире с носовым платком в руке, стирая все следы пальцев, которые я оставил или только мог оставить.