В Москве полночь

— Потапов, голубчик, посади паренька на место, — попросил майор.

— Слушаюсь, — сказал Потапов, приподнял допрашиваемого и переместил одним движением в зубоврачебное кресло. На запястьях парня с лязгом защелкнулись стальные браслеты.

Небаба трудолюбиво подкачал педаль, повернулся к фельдшеру:

— Так удобно? Ну, дайте ему кубик…

Фельдшер достал шприц, пощупал у парня вены на предплечье.

— Вы за это ответите, — сказал парень угрюмо. — Фашисты!

Дальше было неинтересно. За пять минут он выложил все, что знал. А знал этот московский бездельник, со скуки ставший агентом Шаоны, немного. Но зацепочки появились. А когда в темпе, не отвлекаясь на самодеятельность, Небаба допросил членов экипажа жигуля, тоненькие ниточки превратились в довольно крепкие веревочки, за которые уже можно было осторожно потянуть. Седлецкий понял, что сегодня ему дома не ночевать. Он набросал на бумажке несколько фраз, протянул Небабе:

— Иван Павлович, подыграйте, пожалуйста…

И набрал домашний номер.

— Лизочка, я на проспекте Вернадского, — грустно сказал Седлецкий. — Еле добрался. Что-то мотор барахлит. Иван Павлович оставляет ночевать, а я не знаю… Даю трубочку.

— Елизавета Григорьевна, голубушка! — проворковал по бумажке Небаба. — Вечер добрый! Тут такая незадача, сами слышали. Ага, ага… У нас еще работы часа на два. Не хочется мне отпускать вашего муженька по такой поздноте… Да что вы! Какие хлопоты… Наоборот, я буду очень рад. Семья в разъезде, мне, старику, скучно. Значит, даете добро? Ну, спасибо, Елизавета Григорьевна, не переживайте.

— Гора с плеч, — сказал Седлецкий.

— А я своей говорю, что работаю дежурным на секретном объекте, — вздохнул Небаба. — Благополучие семьи — это все!

— Может, новости посмотрим? — спросил Седлецкий, кивая на телевизор в страшном агрегате.

— Посмотрим, — согласился Небаба, — И кофейку попьем.

Он достал из стола огромный китайский термос литра на три, и они с расстановкой похлебали кофейку, слушая последние известия. Лопатина, оказывается, не арестовали, но от командования дивизией отстранили. И на том спасибо…

Тут волной пошли арестованные. Их выдернули из постелей, схватили в ресторанах, сшибли в подъездах и подворотнях… В девять утра Седлецкий побрился старой золингеновской сталью, которую одолжил Небаба, и отправился на доклад к начальнику Управления.

Разбор операции затянулся до самого обеда. Генерал рвал и метал: опять, мол, в самодеятельность играем! Седлецкий решил обидеться в расчете на публику: пять минут дали на размышление, товарищ генерал-лейтенант! Что, следовало отказаться от контакта? Надо было вывернуться, постучал по столу начальник Управления. Вывернуться и подключить специалистов! За что они деньги получают? Спасибо за комплимент, понурился Седлецкий. Генерал начал орать о недопустимой дерзости, о фамильярности, с которой некоторые господа-товарищи возомнили… Тут заместитель начальника Управления, куратор службы безопасности, грубый Савостьянов, врезался в паузу и похвалил Седлецкого: грамотно сработал подполковник! И вообще, они тут, понимаете, будут у нас на голове ходить, нахальничать, а мы, значит, миндальничать?

В конце концов начальник Управления согласился, что операция прошла спонтанно, но достаточно эффективно, учитывая форс-мажорные обстоятельства. Уже совсем спокойно, по-деловому, обсудили, как дезавуировать возможную протечку информации о Седлецком в прессу и на телевидение.

Часа в три Седлецкий был дома и уплетал наваристые щи, алчно поглядывая на дымящийся бифштекс, и утираясь полотенцем.

— Если бы, Алеша, я не была уверена, что ты, действительно, работал… — со смешком сказала, оглядываясь на дверь, Елизавета Григорьевна. — Словно от женщины, извини, вырвался…

— Работа, мамуля, высасывает человека больше, чем любая женщина, — наставительно сказал Седлецкий. — Хоть после обеда спать вредно, но я, Лизок, все-таки, посплю, не обессудь. И не беспокойся, лягу в кабинете. Спасибо, все было очень вкусно.

И он замечательно подрых на старом, с выпирающими пружинами, кожаном диване в кабинете. Проснулся от того, что низкое предвечернее солнце било сквозь щель в шторе. Встал, потный и вялый, поплелся в душ. Да, вредно спать после сытного обеда…

— Алеша, к телефону!

— Они что, специально следят, когда я моюсь? Пусть перезвонят, ну их к черту совсем!

— Не могут, — сказала за дверью жена. — Какой-то нерусский. Очень просит…

Седлецкий одел на мокрое тело халат и босиком, ощущая под ногами теплый трещащий паркет, пошел к телефону.

— Салам алейкум, Сарвар Хан, — тихо сказали в трубке.

— Ваалейкум, — автоматически ответил Седлецкий. — Кто?

— Старый знакомый, — сказали в трубке на фарси. — Неужели не узнаешь?

— Теперь узнаю, — с облегчением, тоже на фарси, сказал Седлецкий. — Ты почему на службу не являешься? По моим сведениям, дело с выдачей замяли.

— На здоровье, — сказал Акопов. — Это вы замяли. А я не замял. Срочно надо встретиться.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Есть очень интересная информация для службы безопасности.

— Сам, значит, доставить не можешь? Нашел курьера!

— Не собираюсь появляться на службе… Боюсь, честно говоря, что вообще уйду с работы, не поставив об этом в известность высокое начальство.

— Не дури! — разозлился Седлецкий. — Столько лет службы — коту под хвост?

— Не надо воспитывать, — сказал Акопов. — Жду.

— Где?

— Приезжай в Люберцы. Ради Бога, брось тачку дома. Она у тебя приметная. К тому же, на метро быстрее доберешься.

— Что за жизнь, — пожаловался Седлецкий жене. — Приехал один русист из Ирана, очень увидеться хочет. Так… Домой я его звать не буду. Правильно? Не хочу тебя обременять… Поеду к нему в гостиницу.

…На метро он добрался, действительно, довольно быстро. Зато в Выхине ждал электричку минут двадцать. Наконец, еле влез в тамбур и поехал на одной ноге, утешаясь тем, что недолго терпеть. В Ухтомской вывалился на платформу и сразу же вызнал, как пройти к парку.

Вскоре он увидел неказистый стадион, похожий на сельский выгон. По выбитому лысому полю сновали футболисты и неактивно пасовали мяч. Седлецкий чуть задержался у невысокой обшарпанной трибуны, посмотрел неинтересную игру, дальше двинулся — в глубь редкого истоптанного парка, где над деревьями торчали штанги качелей.

Тут он и увидел Акопова. Тот был в каком-то простеньком сиротском костюме, с усами, в черной квадратной тюбетейке — вылитый хлопкороб на гастролях в столице бывшего СССР.

— Почем качели? — спросил.

— По деньгам, — сказал Акопов. — Спасибо, что приехал.

— О чем речь, — вздохнул Седлецкий. — Мы же друзья!

И они пошли по парку, заросшему цепкими плетями лядвенца, молодой пижмой и многоглавыми ромашками. На открытых пустошах в зелени разнотравья светили звездочки зверобоя. Давно не гулял Седлецкий в таком запущенном парке. Наконец, Акопов выбрал полянку — подальше от дорожек с юными парами, от волейболистов, растрясывающих нездоровые телеса, от собак с притороченными к ошейникам хозяевами. Бросил наземь клеенчатую хозяйственную сумку, и они уселись в теплую высокую траву, где уже начали, чуя вечер, поскрипывать цикады. Акопов протянул Седлецкому миниатюрный диктофон.

— Я, Рытов Григорий Владимирович, находясь в здравом уме и твердой памяти… Без всякого давления с чьей-либо стороны свидетельствую…

Акопов, полуразвалившись в траве, смотрел на гуляющих и покусывал длинную травинку. А Седлецкий, чем дольше слушал излияния Рытова, тем становился угрюмее, не замечая, что дотлевшая сигарета жжет пальцы… Дослушал и сказал неприязненно:

— Где он?

Акопов показал в землю:

— Был — и весь вышел.

— Ты его отпустил? — не понял Седлецкий. — Но ведь он же носитель.

— Да, — согласился Акопов. — Он носитель информации. По правилам я должен был уничтожить его.

Он достал из своей сумки полиэтиленовый пакет и бросил на колени Седлецкому. Сквозь тонкую пленку явственно проглядывала человеческая кисть.