В Москве полночь

— С прибытием, — сказал водитель.

— О-о! — удивился Акопов. — Ты, братец, оказывается, и разговаривать умеешь. Сколько я должен за приятную поездку?

— Уплочено, остряк-самоучка, — сказал таксист и газанул.

Акопова дожидались на втором этаже, в квартире почти без мебели, больше похожей на притон. Дверь открыл скользкий тип, протянул пухлую лапку. Акопов собирался ее пожать, но тип защелкал пальцами.

— Пароль, уважаемый… Так, все правильно. Проходи, представлю людям.

При появлении Акопова в большой комнате, где было сине от дыма, несколько человек прервали разговор.

— Товарищ из Москвы, — представил Акопова скользкий.

— Садись, товарищ из Москвы… — похлопал по пустому стулу в углу сутулый человек, которого Акопов мысленно сразу же окрестил горбатым. — Будем знакомиться. Как тебя, говоришь, зовут?

— Я еще ничего не говорю, — пошел вокруг стола Акопов. — Саркисян моя фамилия. Крымский татарин и наполовину бухарский еврей, если интересно. И немножко чукча.

В компании, включая скользкого и горбатого было семеро. В основном, молодые ребята без особых примет. И без особых мускулов. Не то, что гвардия Степана. Шпана, одним словом. Акопов вздохнул и повернулся к горбатому:

— На дело все идут?

— Все, — кивнул тот. — Кроме меня и хозяина.

— Многовато, — сказал Акопов. — Один лишний. Вот этот.

— Почему? — вскинулся парень с нечистым капризным лицом.

— Потому, что шыряться надо меньше, — сказал Акопов. — Или нюхать. Не знаю уж, как ты заправляешься.

— Ты чо, падла! — вскочил капризный. — На чо намекаешь, чурка?

Никто ничего не успел заметить, однако капризный вдруг словно задохнулся синим вонючим воздухом и мешком свалился на стул.

— Диафрагма слабовата, — сказал Акопов. — Вот до чего доводит злоупотребление наркотиками. Хочу предупредить… Неврастеников, алкоголиков, наркоманов и фраеров мне не надо. Если во время операции кто-то струсит или захочет сделать по-своему… Убью на месте. Вопросы в этом плане есть?

В этом плане вопросов не было. Даже у капризного, который очнулся и поплелся вон.

— Тогда обсудим детали, — строго сказал Акопов воинству за столом. — Итак, до объекта добираемся на двух тачках… Водилы, покажитесь!

31

Толмачев опять сидел в знакомой замызганной квартирке на Таганке. Подполковник Василий Николаевич собирал нехитрые пожитки — в основном, набивал рюкзак томами «Литературных памятников», которые прятал в ящиках под кроватью с никелированными грядушками и шишечками.

— Кровать не жалко? — спросил Толмачев.

— Пускай ее в мой музей сдадут, — сказал подполковник. — Ничего не жалко. А если честно, то сам удивляюсь, как это я столько лет ваньку валял… Ладно. Теперь заживем нормальной жизнью. Когда-то, по молодости, жена думала, что у меня любовница наличествует… И что я у нее пропадаю! Так допекла, так, веришь, скандалами достала, что пришлось сдаваться. Прости, говорю, дорогая Капитолина Сергеевна, прости и пойми: шпионом я работаю, берегу страны покой. Сначала не поверила, а потом возгорелась помогать.

— Помогать? — засмеялся Толмачев. — Чем же?

— Шифровку, говорит, давай помогу переписать, почерк хороший. И с пакетом, мол, схожу… Пригрозил, что если хоть одна душа… Языки, мол, вырвут! И ей, и мне.

Толмачев помог затянуть рюкзак и спросил:

— Неужели молчала?

— А как же! Почти тридцать лет… Представляешь, каково было мучиться женщине? Это моя Капа молчала, которая везде впереди — и в партии, и на картошке, и в стенгазете… Не надумал жениться?

— Мне и так неплохо, — усмехнулся Толмачев. — В Москве, Василий Николаевич, жениться надо годам к шестидесяти. Чтобы проводы на пенсию совместить со свадьбой. Расходов меньше получается.

— Ты учти мой опыт, — сказал подполковник грустно. — Найди кого-нибудь из наших. Операторша-то, Люба, кажется… Неровно на тебя дышит! Молодая девка, аккуратная. Чего еще?

— Действительно, — вздохнул Толмачев. — Чего же боле…

Подполковник отпихнул рюкзак, присел на провисшую кровать и спросил с некоторой ревностью:

— Нового начальника группы представили?

— Да. Пришел Шлычкин из кадров, зачитал приказ о назначении Самвелова.

— Нормально, — покивал Василий Николаевич. — Я думал, бортану Самвелова. Тугодум… И молодой к тому же.

— Какой молодой? — удивился Толмачев. — На два года старше меня.

— A-а… Ну, конечно. Отметили назначение?

— Самвелов бочонок коньяку выставил.

— Бочонок? — подполковник осуждающе поджал губы. — Вот оно, кавказское пижонство… Сколько ж народу пригласил?

— Одно название, что бочонок, — отмахнулся Толмачев. — Литра на три, не больше. Но как настоящий — с клепками и с краником.

Помолчали. Покурили.

— Ладно, Коля, это все неинтересно, — нарушил молчание подполковник. — Что вообще нового в конторе? Узбекам не выдали этого… Рэмбо из стратегического отдела?

— Еще нет, вроде. Говорят, он в контору носа не кажет. Дезертир, словом…

— А ты как бы поступил на его месте? — спросил подполковник. — Что дороже, голова или честь?

— Не думал об этом, — засмеялся Толмачев. — Мне и на своем месте достаточно колко сидеть. А что касается чести, то позвольте детализировать ваш вопрос: о чьей чести идет речь? Или это само собой разумеется, поскольку организация, контора, не может обладать человеческими качествами? Так, что ли, Василий Николаевич?

— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил подполковник.

— Отчего же… Если говорить о чести, то позволю заметить: наш человек поехал на акцию не по своей воле. Приказали! И приказ он выполнил. Следовательно, если контора хочет, чтобы вопрос о ее чести не дебатировался, то она должна прикрыть своего работника. Обязана!

— Д-да… Должна, обязана! Приказали… Конечно, приказали! В расчете на то, что задание будет выполнено чисто. Значит, вертись, кровь из носу — не давай зацепки! А наследил — отвечай, будь мужчиной. Не так?

Толмачев поднял рюкзак, крякнул, на спину взвалил. До машины, которую он бросил во дворе, молчали. И лишь развернувшись на Таганской площади, он сказал подполковнику с некоторым ожесточением:

— Много я передумал, Василий Николаевич, пока сам в бегах находился… Чувствовал себя голым, беззащитным, словно маленький и в лесу. Знал, что помощи от Управления не будет. И понял — почему. Наша контора обеспечивает собственное выживание немедленным отторжением заболевших частей организма. Вскочил прыщ на пальце — отрубить! А потом уж лечить. Авось, прирастет — вылеченный!

— Любишь ты все усложнять, Коля, — сухо сказал подполковник. — Я говорил только о мужском долге, а ты тут… с вивисекцией! Кстати, насчет отрубленного пальца. Кровавая метафора, но точная. Так работают все уважающие себя разведки. Рубят, да… Не дают ползти гангрене.

— И насчет мужского долга — тоже красиво, — не унимался Толмачев. — Вы его заплатили. Не обижайтесь, Василий Николаевич, однако мне показалось, не столько вы сдавали дела, сколько дела сдавали вас.

— Хамство — это классовая черта, чтоб ты знал, — вздохнул подполковник. — Едва я перестал быть начальником, ты начал хамить. И за каких-то пять минут нахамил больше, чем за все пять лет работы в моем подчинении.

— Это не хамство, — повертел головой Толмачев. — Это непосредственная, детская откровенность — трогательная и святая, и на нее не обижаются. Не опасаясь подозрений в подхалимаже, с той же откровенностью могу заявить: тяжело и обидно, что вас выперли на пенсию. Одно утешает — многие коллеги теперь вздохнут спокойно.

— Интересно, почему? — пробормотал подполковник.

— Потому, что, оставшись, вы служили бы живым укором. Еще бы! Начальник группы, который не доверяет коллегам, сам ищет протечку… Выходит, коллегам — хрен цена! А как же со знаменитой сплоченностью, взаимовыручкой и чувством локтя? Нехорошо получается… Вот вас и выперли на пенсию, не взыщите за откровенность.

— Опять усложняешь, — рассердился подполковник. — На пенсию меня, действительно, выперли, как ты изящно выразился. Но потому, что который год сверх программы работаю! Потому что сердце барахлит. Я отдых честно заслужил. Заработал!