Мне тебя заказали

Глава 19

Инну вызвал к себе Сергей Фролов и объявил ей, что она уволена. Она пыталась узнать, за что, но обычно многословный и приветливый Сергей не стал вдаваться в подробности. Видя слезы на её глазах, коротко произнёс:

— Леха для меня как брат родной. И те, кто предают его, предают и меня.

Делать было нечего. Она осталась и без работы, и без любимого человека.

А за два дня до этого она потеряла и ребёнка.

Произошло это так. Она вошла вечером в подъезд и обнаружила, что там кромешная тьма. Не горела ни одна лампочка. Она на ощупь пыталась пробраться к лифту, но тут почувствовала грубое прикосновение мужской руки и тяжёлое несвежее дыхание.

— У-ааа! — прохрипел мужик и стал тянуть её к себе. Насмерть испугавшись, Инна вырвалась из его рук и побежала вверх по лестнице. От страха она даже не могла кричать, бежала, не оглядываясь. Поначалу мужик, тяжело дыша, гнался за ней, а потом она споткнулась и упала. И только тут сумела преодолеть спазм в горле и закричать истошным голосом. Мужик бросился вниз, а сверху послышался голос отца:

— Инна, это ты?!

— Я… На помощь, помоги мне, папа!

Отец рванул вниз, добежал до Инны, взял её на руки и понёс в квартиру.

И все… Этой же ночью ребёнок перестал существовать. Окаменевшая от горя, она через два дня пошла на работу. И тут услышала от Сергея такие жестокие слова.

После этих слов у неё снова пробудилась ненависть к Алексею. Кроме него, никто не мог сказать Фролову что-то плохое про неё. Разве что Лычкин? Но что он мог сказать? Что?

Но ни Алексей, ни Лычкин ничего не говорили Фролову. Про фотографию рассказал ему Сидельников, деликатно умолчав о выкидыше, хотя знал об этом от неё же. Он позвонил ей буквально через десять минут после того, как она вышла из больницы. Он хотел уточнить кое-что о личной жизни Алексея и был взволнован её подавленным тоном. И она рассказала ему о произошедшем…

Но Фролов ничего об этом не знал, он знал только о фотографии, из которой явствовало, что Инна изменяет Алексею, находящемуся в тюрьме. С кем именно изменяет, Сидельников не сказал. Инна передала ему конверт для Алексея, он при нем его вскрыл и обнаружил там какую-то фотографию, на которой Инна была запечатлена с мужчиной. А уж с каким мужчиной, откуда ему знать? Затем Алексей фотографию порвал.

Некоторое время Инна сидела дома. А потом устроилась на работу бухгалтером в свой же ЖЭК. На её счастье, старая бухгалтерша только что вышла на пенсию.

Сидельников продолжал навещать её. Она, преодолев гордость, написала Алексею подробное письмо. Там было все — и о посещении Михаила, и о том, как ей плохо без него, как её уволили с работы, как она потеряла ребёнка. Длинное, на десяти страницах письмо… Но ответа не последовало. Сидельников с горечью сообщил ей, что по непонятным причинам Кондратьев письмо разорвал прямо на его глазах.

— Он очень странно себя ведёт, Инна. Очень странно. По-моему, он не совсем адекватен. Со мной не откровенен, что-то скрывает, замкнулся в себе… Сами понимаете, сколько всего свалилось ему на голову. Потеря жены и сына, потом история с наездом, потом ограбление склада, а потом… эта тёмная, страшная история, суть которой я и сам не могу понять.

— Он не мог убить человека, — прошептала Инна, вся почерневшая от горя и обиды.

— Кто знает, кто знает, Инна Федоровна, — покачал головой Сидельников. — Ведь на войне он убивал, не так ли? Значит, опыт имеет. А тут… столько всего. И этот покойник был таким подонком, я наводил справки — настоящий отморозок без чести и совести. Не исключаю, что Алексей Николаевич мог убить этого субъекта. Разумеется, я буду отстаивать совершенно противоположную версию, это я так говорю, для себя и для вас…

Он говорил настолько убедительно, что Инна и сама стала верить: защищаясь, Алексей убил бандита. Одного она не понимала — как за это можно судить, человек совершил убийство, защищая свою жизнь. Сидельников долго объяснял ей суть статей, предусмотренных за убийство, и уверял, что он никак не может отвечать по сто третьей статье за умышленное убийство, а в худшем случае будет отвечать по сто пятой за превышение пределов необходимой обороны, а там возможно наказание в виде исправительных работ или условного тюремного заключения.

— Только бы нам никто никакого сюрприза не преподнёс, Инна Федоровна, — говорил Сидельников. — Все-таки у Алексея Николаевича, безусловно, были нежелательные связи… Ну, с криминальными элементами, я имею в виду… Сами посудите, каким образом вся история с февральским наездом была так быстро замята? Это люди тёртые, из-за того, что Кондратьев дал им в офисе надлежащий отпор, они бы не успокоились… Нет, безусловно, тут дело гораздо сложнее… Но ничего, я буду готов ко всяким сюрпризам на суде. Все будет нормально, мы вытащим его, это вопрос моего престижа… Только бы он сам не отказывался от борьбы и не сказал бы на следствии и суде чего-нибудь лишнего…

Инна молчала, глотала слезы. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы Алексей вышел на свободу и она смогла бы ему все объяснить… Потому что понимала, как она любит его, как ей без него плохо и одиноко на белом свете…

В середине августа Сидельников позвонил ей и сообщил, что суд состоится двадцать пятого.

— Не знаю, стоит ли вам туда идти, Инна Федоровна, — сказал Сидельников. — Это зрелище не для слабонервных. Там всякое может быть…

— А я и не слабонервная, — резко ответила Инна, имея твёрдое намерение пойти в суд, жалея о том, что её давно уже не вызывали в прокуратуру в качестве свидетеля. Она сама звонила следователю Бурлаку, просила разрешения прийти, но тот ответил, что в её приходе пока нет никакой необходимости.

Глава 20

Народу в зале было довольно много. Суд вызвал интерес у праздной публики. Ещё бы — бывший офицер, участник афганских событий, а ныне предприниматель, убил покушавшегося на его жизнь уголовника, только что вышедшего из заключения.

Реакция была довольно однозначная — поделом уголовнику, человек сумел постоять за себя. Хотя были и другие мнения. «Каждый человек — божье создание, — говорила какая-то сморщенная старушонка, одетая в чёрное. — И никто не имеет права никого лишать жизни. А эти предприятия, частные лавочки — все это от лукавого. Обманывают народ, бандюги… Ничего, осудят его, как миленького…»

В зале присутствовали и родители Алексея. Мать все продолжала писать сыну в тюрьму письма, чтобы тот признался и покаялся, тогда ему скостят срок. Он давно уже перестал отвечать ей.

Сергей Фролов в чёрном костюме и галстуке сидел рядом с высоченным, кудрявым Олегом Никифоровым. Инна, одетая в строгое темно-зеленое платье, держалась особняком. В самом заднем ряду сидел бледный и какой-то нарочито неряшливый, с всклокоченными волосами Михаил Лычкин. Кроме явно праздных, не имеющих к делу никакого отношения людей, в зале внимательный человек мог бы обнаружить и двух деловых, хорошо одетых мужчин лет тридцати пяти, державшихся особняком и изредка обменивавшихся короткими репликами и замечаниями. Пётр Петрович Сидельников был деловит и мобилен, он зорким быстрым взглядом окидывал зал, что-то записывал в маленький блокнотик, закусывая губу, о чем-то напряжённо думал. Могучий Бурлак в темно-синем толстом свитере выглядел совершенно равнодушным, позевывал, прикрывая рот рукой, и спокойно ожидал начала суда. Хотя на душе у бывалого следователя было вовсе не так спокойно. Он написал обвинительное заключение скрепя сердце, будучи совершенно уверенным в невиновности подследственного. Более того, он понимал, что против Кондратьева ополчились какие-то могучие силы, имеющие связи и в верхах прокуратуры, и, вполне возможно, они окажут воздействие на суд. Но и Виктория Щербак, и другие свидетели не могли дать никаких показаний в пользу Кондратьева. На пистолете отпечатки только его пальцев, три свидетеля, видевших преступление, явные мотивы убийства. Бурлаку было ясно, что кто-то изумительно тонко подставил Кондратьева и продолжает это делать каждый день, придумывая что-то новое. Отказ от первоначальных показаний Вики Щербак, вроде бы естественная, но так необходимая для обвинения смерть Сытина… Старуха Жилкина и Пал Егорыч Соломатин и без того свидетельствовали не в пользу Кондратьева. Не нравился Бурлаку и судья — въедливый и скользкий Грибанов, славившийся грозными приговорами тем, кому не нужно, и мягкими тем, которые заслужили десяти высших мер.