Я выбираю тебя!

— Пап! — услышал он над ухом голос сына Илюхи.

— А? Что? — встрепенулся Костя.

— Тут тебе звонят. Срочно, говорят… Вчера весь вечер звонили, но тебя не стали беспокоить… А сейчас уже без пяти восемь утра…

— Правда? Вот это я разоспался, — подивился самому себе Костя и бросился к телефону.

Звонила Зоя, она сообщила, что Андрей Левушкин пришел в сознание и горит желанием давать показания против Григорянца. Прежде, чем звонить в Управление, она решила позвонить ему.

— Приедете? — спросила она.

— Обязательно, — сказал Костя. — Люблю узнавать все первым. Спасибо, что позвонили.

Он чувствовал себя совершенно выспавшимся и бодрым, быстро собрался, позавтракал и поехал в районную больницу. Было ещё почти совсем темно, погода вконец испортилась, валил мокрый снег…

… — Проходите, раз приехали, — недовольным голосом произнес дежурный врач. — Рановато ему с серьезными людьми беседовать, по совести говоря… Но раз уж приехали в такую погоду из Москвы…

— А я вовсе и не серьезный, — возразил Костя. — Я ужасно веселый, и имею способность повышать людям настроение, в том числе и больным людям, и раненым тоже…

— Тогда ладно, — улыбнулся врач. — Наденьте только халат…

Андрей Левушкин был ещё очень бледен, но пытался улыбаться. Рядом с ним сидела Зоя с красными от бессонной ночи глазами.

— Это вы меня спасли, — прошептал он. — Спасибо вам. Я почему-то очень хочу жить… Хотя только позавчера собирался повеситься на шарфе на месте нашего преступления.

— Расскажите все по порядку, — попросил Костя. — Если вам не трудно…

Андрей рассказывал обо всем, происшедшем с ними тем августовским вечером. Зоя слушала, открыв от изумления рот, порой бледнела, порой краснела, охала от ужаса… Дойдя до настоящего времени, Андрей попросил Зою выйти. Та вышла молча, без возражений…

И только наедине Андрей рассказал Косте о последних днях своей жизни.

— Вот оно как…, — покачал головой Константин. — А её вы попросили выйти, чтобы никто не слышал о Малиновской и её друге?

— Да, — подтвердил Левушкин. — Я не хочу, чтобы их тревожили. По крайней мере, не приложу к этому своей руки. Они имели право на месть… И не их вина, что Евгений не выдержал угрызений совести. Я тоже был на пути к этому… Возможно, я бы этого не сделал, тут трудно сказать однозначно. Но, судьба есть судьба… Кому суждено быть зарезанным бывшим другом, не суждено повеситься, — перефразировал он слова известной пословицы.

— Да ладно вам, — усмехнулся Костя. — Вам не было суждено быть зарезанным, как вы сами изволите наблюдать…

— Благодаря вам, благодаря умелым рукам хирурга… А вообще-то, я, наверное, был достоин такой позорной смерти… На моей совести жизнь Алексея Малиновского, на моей совести судьбы Шилкина и Чугаева…

— Да почему вы так верите Григорянцу, что именно вы убили Малиновского? — недоумевал Костя. — Неужели вы не успели убедиться в том, что это подлец и мерзавец, ради своей выгоды способный на все. Кстати, могу вам сообщить, что он в настоящее время находится на Петровке…

— Поймали? — обрадованно спросил Левушкин.

— Поймали… Папаша его сдал…

— Рубен Михайлович?!!!

— Он самый…

— Этот зря не сделает ни шагу, — изумленно покачал головой Левушкин. — Значит, так было надо…

— Да? — вдруг пораженный какой-то мыслью, Константин побледнел. — Надо, говорите? Извините меня, я сейчас…

Он выскочил из палаты, скинул с себя халат и побежал в машину позвонить по телефону так, чтобы его никто не слышал.

— Алло! Уголовный розыск? Майор Молодцов? Костя беспокоит. Я опять к тебе с просьбой, вернее… Короче, одна идея… Надо срочно обезопасить бывшего следователя областной прокуратуры Курбыко. Пусть Кириенко вызовет его на допрос, что ли? Короче, надо что-то делать, его жизнь подвергается опасности. А его показания могут нам очень пригодиться…

— Поздно, — тихо ответил Молодцов. — Мне звонили около получаса назад. А я не могу дозвониться тебе.

— Да, я оставил телефон в машине. А что такое?

— Дело в том, что вчера вечером бывший следователь областной прокуратуры Курбыко был застрелен около собственного дома…

— Эх, Рубен Михайлович, Рубен Михайлович, — повторял Костя. — И я-то хорош, такая простая мысль мне не пришла в голову… Хотя, наверное, было уже поздно. Он действует оперативно, несмотря на солидный возраст… На ходу подметки рвет.

— Думаешь, его рук дело?

— Да без сомнений. Теперь все, никаких свидетелей. Курбыко мертв, Малиновский мертв, свидетельница мертва, слова сына в расчет никто принимать не будет. Он теперь чист, как слеза ребенка, наш принципиальнейший адвокат. И подступиться к нему практически невозможно… Кстати, о Чугаеве ничего не известно?

— Чугаев вчера во второй половине дня задержан в Москве. По фотографии задержали, молодцы ребята…

— Ну и как он? Показания дает?

— Пока нет, но расколется, куда денется? Сделаем ему очную ставку с Эдуардом Григорянцем, расколется…

— А Григорянц что?

— Повторяет свое… А то, что Левушкин выжил, он ещё не знает… Богатый сюрприз его ожидает, думаю, он его не выдержит, выложит все… Кстати, за то преступление срок давности ещё не истек — даже десяти лет не прошло. Так что дела его весьма печальны.

— Ну, насчет того преступления ты не скажи… Свидетель-то один — Левушкин. Эх, жалко Прокофьев оказался таким слабым…

— Сам признается, я в этом не сомневаюсь…

— Ладно, посмотрим…

Костя снова поднялся к Андрею Левушкину, пожелал ему скорейшего выздоровления и попрощался.

— Не бросайте его, Зоя, — шепнул он напоследок девушке. — Вы теперь у него одна надежда…

— Я и не собираюсь. Он хотел устроить мне красивую жизнь. А теперь я ему куда нужнее, чем он мне. И я очень рада этому обстоятельству…

— Слава Богу, Зоя, что на свете ещё остались такие люди, как вы, которые меряют человеческие отношения не через призму материальных ценностей… Счастья вам…

— Спасибо. Вам того же…

17.

… Прошло более месяца. Неумолимо надвигалась весна. Таяли многочисленные снега, особенно обильные в эту зиму, ярче светило солнце, увеличивался день, все радостнее становились лица людей…

Костя дал свидетельские показания следователю Кириенко и занимался новым делом, а о том, как развиваются события вокруг Григорянца, узнавал только от майора Молодцова.

Левушкин выписался из больницы и сам явился на допрос в Управление Внутренних дел. Он подробно рассказал следователю Кириенко обо всем, что произошло в августе девяносто первого года и о своих злоключениях, произошедших в эту черную для него зиму. Об одном он умолчал — о тех людях, которые похитили его. Он говорил одно — лица их были под масками, кто такие, он не знает… Отвезли в какое-то место, поспрашивали и отпустили, вот и все…

Григорянц, как и предполагал майор Молодцов, раскололся быстро. Он раскис и подтвердил все, что говорил Левушкин, продолжая настаивать на том, что именно Левушкин зарезал ножом Алексея Малиновского. Его перевели в Матросскую тишину, где он постепенно стал совершенно терять человеческий облик.

Чугаев взял всю вину на себя, он говорил о том, что похитил и Левушкина и Григорянца. Только про похищения Левушкина и Евгения Прокофьева показания его были крайне путаны, он толком не мог ничего объяснить… С показаниями Левушкина и подруги покойного Прокофьева Нади они никак не сходились. Было совершенно очевидно, что во всем этом участвовали и какие-то другие люди, но вычислить их оказалось невозможно. Константин Савельев, проходивший свидетелем по делу, также не проронил ни слова про Малиновскую и Федора. Не сказала ничего об этом и Надя, так же как и Левушкин, говорившая, что похитители Евгения Прокофьева были в масках.

Труп Прокофьева был найден тогда же в феврале, рано утром на обочине одной сельской дороги. Экспертиза установила, что он покончил с собой путем повешения, но кто доставил его на дорогу, так и осталось невыясненным… Через месяц после этого отец Евгения Николай Иванович умер от обширного инфаркта.