Высокое окно

Он остановился рядом и сказал как-то тихо и застенчиво:

— Вы, наверное, думаете, что я страшный подлец.

— Из-за вашей истории с дублоном?

— Да.

— Эта история нисколько не повлияла на мое суждение о вас.

— Значит…

— Что вы хотите услышать от меня?

Он заискивающе пожал плечами. Его дурацкие рыжие усики просто сияли на солнце.

— Наверное, мне просто нравится всем нравиться.

— Виноват, мистер Мердок. Мне очень нравится ваша преданность жене. Вы это хотели услышать?

— О, вы полагаете, я лгал? Вы думаете, я рассказывал все это только для того, чтобы защитить ее?

— Я нахожу это возможным.

— Понимаю, — он вставил сигарету в длинный черный мундштук, который извлек из-за щегольского платка. — Значит… я могу понимать это как то, что я вам совсем не нравлюсь. — За зелеными стеклами очков было заметно смутное движение его зрачков — словно движение рыб в глубине пруда.

— Глупый разговор, — сказал я. — И чертовски бесполезный. Для нас обоих.

Он поднес спичку к сигарете и затянулся.

— Я понимаю, — сказал он. — Извините, я был настолько невежлив, что начал его.

Он повернулся на пятках и направился к машине. Я стоял неподвижно и наблюдал, как он отъезжает. Потом я пошел вдоль стены и на прощание потрепал по голове маленького нарисованного негритенка.

— Сынок, — сказал я ему, — ты единственный в этом доме, кто еще не спятил.

23

Следователь лейтенант Джесси Бриз высоко поднял руки, потянулся, зевнул и сказал:

— Ну что, припоздал на пару часиков, а?

— Да, — ответил я. — Но я просил передать вам, что задержусь. Мне нужно было сходить к зубному врачу.

— Садись.

Его заваленный хламом стол стоял в углу наискосок. Слева от Бриза находилось высокое окно без занавесок, а справа — пришпиленный к стене большой календарь. Дни, канувшие в небытие, были старательно зачеркнуты мягким черным карандашом, очевидно для того, чтобы Бриз, взглянув на календарь, всегда мог точно знать, какое сегодня число.

Спрэнглер сидел в стороне за столом значительно меньших размеров и значительно более аккуратном. На столе лежал зеленый регистрационный журнал, ониксовая подставка для ручек, настольный календарь и морская раковина, полная спичек, пепла и окурков. Спрэнглер швырял стальные перышки в прислоненное к противоположной стене войлочное сиденье от стула, беря их по одному из пригоршни, — настоящий мексиканский метатель ножей у мишени. Перышки втыкаться не хотели.

В комнате стоял какой-то нежилой, не то что бы затхлый, не то что бы свежий, но какой-то не человеческий запах — как правило, свойственный подобным помещениям. Дайте полицейскому управлению совершенно новое здание — и через три месяца оно насквозь будет пропитано этим запахом. В этом есть что-то символическое.

Один нью-йоркский репортер написал однажды, что, проезжая за зеленые огни полицейского участка, словно выезжаешь из этого мира в другой, находящийся по ту сторону закона.

Я сел. Бриз достал из кармана сигарету в целлофановой обертке и начал исполнять заведенный ритуал — жест за жестом, неизменно и педантично. Наконец он затянулся, помахал спичкой, аккуратно положил ее в черную пепельницу и сказал:

— Эй, Спрэнглер!

Спрэнглер повернул голову к Бризу, и Бриз повернул голову к Спрэнглеру. Они ухмыльнулись друг другу. Бриз указал на меня сигарой:

— Смотри, как он потеет.

Спрэнглер должен был развернуться всем телом в мою сторону, чтобы увидеть, как я потею. Если, конечно, я потел. Не могу сказать.

— Вы, ребята, остроумны, как пара стоптанных сандалий. Как это у вас, черт возьми, получается? — восхитился я.

— Кончай острить, — сказал Бриз. — Что, хлопотное было утречко?

— Точно.

Он все еще ухмылялся. И Спрэнглер все еще ухмылялся. И что бы там Бриз ни катал языком во рту — он явно не торопился это глотать.

Наконец он откашлялся, придал веснушчатому лицу серьезное выражение, чуть отвернулся в сторону, чтобы не смотреть на меня в упор, но все-таки видеть боковым зрением, и сказал отсутствующим голосом:

— Хенч признался.

Спрэнглер резко развернулся, чтобы увидеть мою реакцию. Он подался вперед, чуть не упав со стула, и губы его приоткрылись в почти что неприличной экстатической улыбочке.

— Чем это вы на него воздействовали? — поинтересовался я. — Киркомотыгой?

Оба молчали, пожирая меня глазами.

— Этот итальяшка, — произнес, наконец, Бриз.

— Этот — что?

— Ты рад, парень?

— Вы собираетесь рассказать мне, в чем дело? Или собираетесь сидеть тут — жирные и самодовольные — и наблюдать за тем, как я радуюсь?

— Нам нравится наблюдать, как кто-то радуется, — сказал Бриз. — Нам не часто представляется такая возможность.

Я сунул сигарету в зубы и пожевал ее.

— Мы на него воздействовали итальяшкой, — сказал Бриз. — Итальяшкой по имени Палермо.

— О. Знаете что?

— Что? — спросил Бриз.

— Я только что понял, в чем особенность диалогов с полицейскими.

— В чем?

— В их репликах каждое последующее слово является кульминационным.

— Так ты хочешь знать? — спокойно поинтересовался Бриз. — Или все-таки хочешь немного поострить?

— Я хочу знать.

— Значит, дело было так. Хенч был пьян. И не просто пьян, а до самой ручки. Он пил уже несколько недель и почти перестал есть и спать. Только одно спиртное. И дошел до той точки, когда уже не пьянел после очередного приема, а как будто даже трезвел. И виски было для него последней реальностью в этом мире. Когда парень допивается до такого состояния, и вдруг у него отнимают виски, не предлагая взамен ничего похожего, он может окончательно спятить.

Я ничего не сказал. На юном лице Спрэнглера блуждала все та же неприличная улыбочка. Бриз постучал пальцем по сигаре — пепел с нее упал, он сунул сигару в зубы и продолжил:

— Так вот, у Хенча был заскок. Но мы не хотим, чтобы это обстоятельство фигурировало в деле. Наш подследственный не должен иметь никаких приводов к психиатру.

— Мне показалось, вы были уверены в его невиновности.

Бриз неопределенно кивнул:

— Это было вчера. Или я просто пошутил. В любом случае, ночью Хенч — бац! — и спятил. Так что его отволокли в тюремный госпиталь и накачали наркотиками. Тюремный врач. Но это между нами. В протоколе никаких наркотиков. Уловил мысль?

— Все слишком ясно.

— Да.

Мой тон как будто показался ему подозрительным, но он был слишком поглощен предметом, чтобы отвлекаться на мелочи.

— Так вот, сегодня утром он был в прекрасном состоянии. Действие наркотиков еще не прекратилось; парень бледен, но вполне миролюбив. Мы пошли посмотреть на него. «Как дела, парень? Какие-нибудь пожелания? Вплоть до любой мелочи. Будем рады услужить. Как с тобой здесь обращаются?» Ну, ты знаешь эти прихваты.

— Конечно, — сказал я. — Я знаю эти прихваты.

— Значит, чуть погодя он разевает пасть достаточно широко, чтобы произнести слово «Палермо». Палермо — это имя итальяшки, владельца похоронного бюро, и этого дома, и прочего. Вспоминаешь? Вижу, вспоминаешь. Из-за высокой блондинки. Но все это чушь собачья. У этих итальяшек одни блондинки на уме — шеренгами по двенадцать. Но этот Палермо — серьезный тип. Я поспрашивал в округе. Не из тех, кому можно приказывать. Я говорю Хенчу: «Значит, Палермо — твой друг?» Он говорит: «Позвоните Палермо». Ну, мы возвращаемся сюда и звоним Палермо, тот говорит, что сейчас же прибудет. О'кей. И приезжает очень скоро. И между нами происходит следующий разговор: «Хенч хочет видеть вас, мистер Палермо. Не знаю зачем». — «Бедняга Хенч, — говорит Палермо. — Хороший парень. Надеюсь, с ним все о'кей. Он хочет смотреть меня, хорошо. Я смотреть его. Я смотреть его один, без всякий полицейский». Я говорю: «О'кей, мистер Палермо», и мы отправляемся в тюремный госпиталь, и Палермо беседует с Хенчем без свидетелей. Спустя некоторое время Палермо выходит и говорит: «О'кей, полицейский. Он признался. Я платить адвокату, может быть. Я люблю этот бедняга». Вот таким образом. И он уходит.