Пьеса для обреченных

— Не могли бы вы узнать насчет Терентьевой Ольги? Она должна была лечиться здесь три года назад или чуть раньше.

Санитарка взъярилась:

— Это надо же, сколько у тебя психов знакомых! Может, ты сразу список составишь, а то чего мне туда-сюда, как дуре, бегать?

Однако все-таки встала, уперев руки в могучие колени, ничуть не стесняясь, одернула смятый халат пониже спины и неспешно поковыляла по пустынной аллее, унося с собой пакет с продуктовым набором, предназначенным специально для приятного времяпрепровождения.

Отсутствовала она довольно долго, а возвратилась уже без пакета, но зато с сухонькой старушонкой, зябко прячущей руки в карманах и по-птичьи поводящей худой, дряблой шеей. На голове у бабуси тоже была повязана белая медицинская косынка с черным, расплывчатым штампиком на уголке.

— Вот! — Санитарка скосила на старушонку выпуклые карие глаза. — Свидетеля тебе привела. Допрашивай!

— Спрашивайте, спрашивайте! — Бабуся доброжелательно осклабилась.

— Да я, собственно, хотела узнать по поводу Терентьевой Ольги…

Лечилась у вас такая?

— А как же не лечилась? Я очень хорошо Олюшку помню: дай Бог ей никогда к нам больше не попадать.

Сердце мое заколотилось с сумасшедшей, пугающей скоростью. Желудок снова сжало таким резким спазмом, что глаза чуть не выскочили из орбит.

— Помните?! А что-нибудь рассказать о ней можете?

— Могу. Отчего же не могу? Лечилась она здесь, по-моему, полтора месяца.

После аборта. Неудачно ей все сделали, чуть ли не все женские органы покромсали… Ну так шутка ли — почти четыре месяца!

— А почему она вдруг решила делать аборт, вы не знаете? — Голос мой задрожал и сделался хриплым, как у больной, ослабевшей вороны.

— Так кобель этот ее и заставил! От энтого у нее с головой все несчастье и произошло… Она-то хотела ребеночка оставить, поэтому и не говорила ему ничего долго, чтоб уж поздно было. А этот гад чего-то ей в еду подмешал. Или просто соврал, что подмешал? Не помню… В общем, сказал: «Иди делай аборт, иначе урода родишь». А что ей оставалось? Она пошла и сделала…

Бабушка закончила, чинно сложила руки на коленях и сглотнула, отчего шея ее сморщилась, как у старой ящерки. Она явно ждала. А у меня уже не было ничего: ни коньяку, ни икры, ни даже конфет. Пришлось, сгорая от стыда, залезть в карман и вытащить оттуда свернутую вчетверо пятидесятку — последний мой сколько-нибудь значительный капитал — практически НЗ. Однако старушонка приняла деньги с печальным достоинством. Взяла купюру дрожащими пальцами, бережно расправила и опустила в карман. А прежде чем подняться с лавочки, проговорила:

— Вы Олюшке-то привет от Марии Николавны передайте. Она вспомнит…

Пусть не болеет, здоровья ей…

На том и попрощались… Я перешла через дорогу, купила в ближайшем киоске пачку «Честерфилда» и, наплевав на дико ноющий желудок, выкурила целых три сигареты — одну за другой.

Вот теперь все действительно складывалось. Складывалось в жуткую, но вполне реалистичную картину. У нее был более чем веский мотив. У нее была возможность это сделать. Все указывало на то, что это сделала именно она, но у меня не было никаких доказательств…

К театру я подъехала приблизительно в половине двенадцатого. Утренняя субботняя репетиция должна была быть в разгаре. Из-за прикрытых дверей зала доносились звуки музыки, в щель жутко тянуло пылью и табаком. Завидев меня в проходе между креслами, Костик Черепанов ринулся со сцены со скоростью небольшой морской торпеды. Я даже испугалась, что он сломает себе ноги или шею, а то еще, чего доброго, стукнется головой так, что глаза сбегутся к носу окончательно и бесповоротно.

— Евгения Игоревна! Евгения Игоревна! — завопил он, радостно потирая ладони. — Вот вы и появились!.. «Гамлета» будем доделывать? Нет?

— Нет, Костя. Вы уж извините меня, пожалуйста, но стажировка моя закончилась, так что.., — Да ну ее — стажировку! Вы еще просто наших новостей не знаете! Вадим Петрович телеграмму из Улан-Удэ прислал: просит уволить его по собственному желанию и выслать документы. Новый режиссер пока только сказочку детскую доделывает. Вы представляете, какой это для вас шанс?! Режиссеру мы быстро рот заткнем, скажем, что вы «Гамлета» с нами уже целый месяц работали. Евгения Игоревна, а? Ну давайте попробуем! Задумка-то какая хорошая была!

Я еще раз извинилась и отстранила его рукой. В первом ряду, опустив голову и с преувеличенным вниманием изучая маникюр на собственных ногтях, сидела Каюмова. Она просто не могла не заметить моего прихода.

— Привет. — Я прошла по проходу и села рядом, но не в соседнее кресло, а через одно.

— Привет. — Наталья по-прежнему избегала смотреть мне в глаза.

— У меня к тебе один вопрос: в тот день именно ты настояла, чтобы с Бирюковым поговорили незамедлительно. Почему ты это сделала? Какая тебе была разница: сегодня, завтра? Ты не боялась Бородина разозлить и вообще безо всякого финансирования остаться?

— Не знаю. Сделала и сделала! Просто сделала, и все. А-а, нет! Ольга, бухгалтерша бородинская, сказала, что с него с живого слезать нельзя: надо требовать, чтобы все, что пообещал, подписал и приказом оформил в тот же день, — иначе забудет, начнет откладывать. Да и на прием к нему просто так не запишешься. В общем, все — пиши пропало!

— Ясно. — Я кивнула и поднялась.

— И все? Ты за этим, что ли, приходила?

— А зачем еще? — Мне по-прежнему было неприятно и больно смотреть в ее серые, опушенные белесыми ресницами глаза.

— Женя, ну ты пойми: мы люди подневольные, лично я к тебе никакой антипатии не питала. Ты мне даже нравилась. Водку ты пьешь классно!

— Зато ты — плохо! — Я с остервенением застегнула «молнию» на куртке. — Знаешь, мы с тобой — не разведчики и не шпионы. И не было никакой необходимости лезть в задушевные подруги к человеку, к которому просто «не питаешь антипатии». Могла бы просто и дежурно отыграть свою роль. Ничего бы от этого не изменилось. Я ведь плакала, когда ты «утонула». И потом, когда выяснилось, что ты жива.

— Евгения Игоревна… — снова заканючил где-то за спиной Костик Черепанов, изнемогающий от желания сыграть Гамлета.

Я встала и вышла из зала, ни разу не обернувшись…

С серого-серого неба падал белый-белый снег. Укутывал мерзлый асфальт и крыши домов, оседал смешными горками на козырьках светофоров и воротниках прохожих. Я брела в толпе, вяло текущей от метро, и думала о том, что все кончилось. Все. Абсолютно все. И «Гамлет». И мой оригинальный бизнес. И похоже, мои отношения с Сережей Пашковым. Я добилась того, чего хотела: вычислила убийцу и теперь имела прекрасную возможность утереть Бородину нос. Но почему-то уже не хотела этого делать. Вадим Петрович Бирюков был мертв вот уже несколько дней, и воспоминанием о нем не осталось даже траурной урны с прахом. Никто не сожалел, никто не тосковал о нем. И убийца ходил по земле, совершенно не опасаясь того, что в один прекрасный день за ним захлопнутся стальные тюремные двери.

Его кончина, тайна похорон, Где меч и герб костей не осеняли, Без пышности, без должного обряда, Взывают громко от небес к земле, Да будет суд… О том, кто убил Бирюкова, знала я одна, а значит, мне и предстояло вершить этот суд. Но я не чувствовала в себе для этого ни силы, ни уверенности…

Я знала, что она будет дома — все-таки суббота и плюс к тому утро — время, когда нормальные трудящиеся граждане еще нежатся в постели. Так и оказалось. Правда, Ольга, похоже, проснулась уже давно и теперь пила в комнате кофе с традиционной дамской сигаретой.

— Проходите, — просто сказала она, отступая в сторону и скрещивая руки на груди. На ней была длинная, в пол, черная юбка и темно-серая шерстяная водолазка.

— Вам от Марии Николаевны привет, — тихо проговорила я. — Она желает вам здоровья. Ну и, в общем, всего хорошего…

— Вы все знаете? — В глазах ее всего на секунду вспыхнул золотистый, странный огонек.

— Боюсь, что да…

— Тем лучше. Но кофе-то выпьете?