Пьеса для обреченных

— Нет! Не погибла бы… Не погибаешь же ты без элементарных знаний и навыков, которыми должен обладать хомо сапиенс. Кстати, образ я для тебя подобрал соответствующий твоему умственному потенциалу!

Леха, как я погляжу, наглел не по дням, а по часам! Теперь он уже не боялся меня обидеть или расстроить и даже всячески муссировал тему моей природной глупости: чувствовал, гад, что я никуда не уеду, пока есть шанс разобраться в этой истории и утереть господину Бородину нос! Однако ролью, которую мне предстояло исполнить сегодня, все же следовало поинтересоваться.

— Ну. И то же это за образ?

— Образ провинциальной дамочки, которая учится на заочном в Литинституте и пытается писать проникнутые тонким психологизмом пьесы.

— Глупой как пробка? Я правильно понимаю?

— Да, но достаточно воспитанной для того, чтобы о Москвине Антоне Антоновиче спрашивать вскользь, а все больше щебетать о красотах Москвы и о своей признательности Владимиру Макаровичу за то, что он согласился с ней встретиться. Самодеятельности никакой! Ты поняла меня, Женька?

— Нет, не поняла. — Я аккуратно перешагнула через смятый макдоналдсовский стаканчик, валяющийся посреди тротуара. — Умственный потенциал не позволяет! Приду к твоему Владимиру Макаровичу, выпью суп через край тарелки, а потом ткну старичка локтем в бок и сообщу: «А Москвин-то ваш пьески ворует! У меня и доказательства есть!»

— Евгения! — Леха сурово помотал головой. — Не дай Бог тебе выкинуть какой-нибудь номер! Удушу собственными руками!

На том и порешили…

Владимир Макарович Пеев, автор трех идущих в российских театрах пьес, милейший человек и божий одуванчик, жил в сталинском доме с огромными комнатами и высоченными лепными потолками. Лет ему было, наверное, под восемьдесят, но держался он на удивление бодро. Да и супругу свою гонял так, будто та еще не утратила способности носиться с лихим молодым задором: "Марина, принеси то…

Марина, принеси это!"

Я, сидя перед столом, накрытым к чаю, чувствовала себя ужасно неловко и все время порывалась встать и помочь. Но Марина Юрьевна, статная, благородно и красиво поседевшая, одетая в длинную юбку и розовую блузку с вязаным жилетом, останавливала меня ласковым похлопыванием по плечу: "Сидите, девочка, сидите!

Во-первых, и толку от вас будет немного — вы же на кухне у меня ничего не знаете. А во-вторых, гиподинамия — вещь в нашем возрасте чрезвычайно опасная".

Оставалось только покорно кивать и заранее исходить слюной, глядя на воздушные булочки с малиновым и земляничным вареньем. Пахли они умопомрачительно, а змейский Леха еще и неустанно нашептывал мне на ухо:

— Вот, Женя, это называется — булочки! Примерно такими мучными изделиями собственного производства хозяйки должны потчевать гостей, а не черствыми батонами, из-за которых они к тому же готовы удавиться.

Закончив телефонный разговор, Владимир Макарович вернулся к столу, супруга его разлила по чашкам чай, и мы приступили к чаепитию и беседе. Сначала говорил Леха, представляя меня в качестве своей дальней провинциальной родственницы, за меня рассказывал, как манили наивную сибирскую девочку красоты столицы и как мечтала она, то есть я, приобщиться к театральному миру Москвы.

— Не-ет! В актрисы она никогда не рвалась! — уверенно заявлял он, махнув на меня рукой, как на предмет неодушевленный. — А вот писать класса с пятого пробовала… Да, Жень?

— Да, — глубокомысленно подтверждала я, исправно играя роль слабо говорящей истуканши.

Владимир Макарович доброжелательно щурился, но, похоже, начинал понемногу терзаться вопросом, как же такая молчаливая леди умудрилась связать за всю свою жизнь хоть пару слов.

— Рассказы ее на городских конкурсах побеждали. И на областных! — продолжал соловьем разливаться Леха. — Но ее больше влекла драматургия. Женя у нас еще в восьмом классе написала для школьного театра две пьесы, которые шли потом по всему городу. Да, Жень?

— Да, — снова вякала я, не уставая изумляться своей потрясающей творческой биографии.

Мой же, с позволения сказать, напарничек для пущей убедительности придумывал все новые и новые факты, и оставалось только с содроганием ждать, когда же он сообщит, что роман, написанный мной на первом курсе, получил Букеровскую премию, а пьесу, сотворенную за три дня и три ночи, поставили сразу в БДТ и во МХАТе.

Впрочем, Владимир Макарович, похоже, относился ко всему этому с достаточным юмором, Лехины дифирамбы толковал как проявление родственной солидарности, розеточки наши заботливо наполнял вареньем и следил за тем, чтобы мы не скромничали и ели булочки.

.Когда вступительная, «безопасная» часть была закончена, Леха смущенно откашлялся, для профилактики наступил на мою ногу под столом и проговорил:

— Во-от… И значит, у Женьки нашей с детства был кумир — Антон Антонович Москвин… Она, правда, тогда была необразованная, кроме Шекспира и Москвина, никого и не знала, потому что стащила в библиотеке только один журнал «Театр», где была статья о «Ромео и Джульетте» и какая-то пьеса Антона Антоновича…

— Зря вы, Алеша, так легкомысленно к Москвину относитесь, — вступился за товарища по цеху божий одуванчик. — Он очень хороший драматург! Очень! И, как вы знаете, мой добрый знакомый… Ничего плохого по поводу его творчества сказать не могу. У всех, конечно, есть и более удачные произведения, и менее…

Но то, что Женечка выбрала Антона Антоновича своим кумиром, совсем не удивительно.

— Скажите, пожалуйста, а «Провинциалка» вам нравится? — Я решила, что уже достаточно намолчалась, и поэтому встряла в разговор.

— «Провинциалка»? — Он на секунду задумался. — Это, по-моему, пьеса трехлетней давности? Да, неплохо, очень неплохо! Немного, правда, не в его стиле…

— То есть вы хотите сказать, что она отличается от всех остальных его произведений? И от «Последнего лета»?

— Нет. «Последнее лето» — тоже что-то в этом духе. Был тогда у Антона Антоновича такой своеобразный период… А вы, как я понимаю, достаточно серьезно интересуетесь его творчеством?

Леха под столом пихнул меня ногой и жизнерадостно сообщил:

— Интересуется, конечно, но как и многим другим… А вот из того, что она видела в прошлом году, ей больше всего понравился ваш «Часовщик». Она просто сказать стесняется… Правда, Женя?

— Правда, — кротко согласилась я, снова перевоплощаясь в гипсового истукана.

Выпили еще по чашке чаю, поговорили о тенденциях современного театра и о «Часовщике» Владимира Макаровича. Леха не без удовольствия, слегка краснея и опуская круглые очи долу, выслушал серию комплиментов в свой адрес.

— Он — хороший актер! Очень хороший! — с .таким же пафосом, с каким недавно говорил о Москвине, восклицал божий одуванчик дедушка Пеев.

А я думала: «Да уж знаю, какой он актер! Можете не объяснять!»

На самом деле общение со стареньким драматургом и с его улыбчиво-спокойной супругой было на удивление приятным. Мне нравилось слушать о фронтовом друге, который стал прообразом Часовщика, о том, как Марина Юрьевна после премьеры еще два часа плакала от волнения, даже о том, как дурацкий Митрошкин кричал, будто у него ничего не получится и едва ли не собирался отказываться от роли. Время текло славно и неспешно. И я почти усилием воли заставила себя снова перевести разговор в нужное русло:

— Скажите, пожалуйста, Владимир Макарович, а Москвин — он много пишет? Я как-то пыталась подсчитать, и у меня получилось, что в год у него вышло чуть ли не восемь пьес? Это правда?

Дедушка неопределенно пожал плечами и, скрестив руки на груди, откинулся на спинку дивана:

— Не знаю, я никогда не подсчитывал… Но, вообще, он плодовитый драматург, особенно в последнее время. Удивительно плодовитый!

В принципе мы пришли сюда, чтобы задать два вопроса. Первый: «Отличаются ли по стилю пьесы, найденные в архиве у Бирюкова, от всего остального, что сотворил Москвин?» Ну и второй; «Не слишком ли много для одного человека он пишет?» Мы должны были задать эти вопросы, и мы их задали. Но Леха почему-то все равно обозлился, снова покраснел и извинился, сказав, что ему надо выйти покурить. По пути, естественно, не упустил возможности в воспитательных целях пихнуть меня коленкой.