Без шума и пыли

Юрка тогда был всего-навсего выпускником средней школы, боксером-второразрядником, которого выгнали из ДЮСШ с формулировкой «за неспортивное поведение». У Милки биография была побогаче: за плечами — детдом, занятия легкоатлетическим многоборьем, два года ИТК за драку, потом еще три за торговлю наркотиками, занятия проституцией, убийство сутенера, «работа» в личном порнотеатре областного пахана Дяди Вовы, где она изображала садистку и расхаживала в костюме «Зены — королевы воинов».

В принципе они не должны были встретиться. Таран, хоть и числился «грозой района» среди старшего школьного возраста, в криминальный мир особо не рвался. Милка там уже давно была своей и иной жизни на ближайшую перспективу себе не представляла.

Но жизнь распорядилась по-иному. Первая любовь Юрки— интеллигентная стерва по имени Даша, выдававшая себя за студентку театральной студии, а на самом деле — проститутка по вызову, втравила Тарана в разборки с очень крутой публикой, из которых он, по идее, не должен был выйти живым. Но, видать, бог был на его стороне — Юрка не только выкрутился из всех передряг, но и нашел себе надежную защиту в лице МАМОНТа — Мобильного антимафиозного отряда нелегального террора, эдакого частного спецназа, руководимого бывшим полковником Генрихом Птицыным. В отряд же пришлось поступить и Надьке Веретенниковой, бывшей однокласснице Тарана, которая позже вышла за Юрку замуж.

Правда, в первый же день службы Тарана похитили братки Дяди Вовы, решившие использовать Юрку в качестве взрывника-камикадзе, а заодно подставить МАМОНТ под удар правоохранительных органов. Но Юрке и здесь повезло: на воздух взлетели авторитеты и их чиновные покровители, а сам Таран, побегав малость по лесам и переплыв речку, случайно вышел к тому месту, где Милка, имевшая возможность бегать в «самоволки» из «театра» Дяди Вовы, культурно отдыхала на бережку. Вот так они и познакомились. А потом Милка тоже стала «мамонтихой», благо физические данные у нее для этого были вполне подходящие.

После того как они вдвоем расшурудили Бовину «хазу», а потом и самого Дядю Вову отправили к праотцам, Юрке и Милке еще не раз приходилось попадать в разные передряги. Прошлой зимой они на пару разнесли логово Вани Седого, весной в компании с Ляпуновым похищали компьютерную умницу Аню Петерсон и экстрасенсиху Полину с нелегального завода психотропных препаратов, принадлежавшего господину Антону, минувшим летом выручали самого Птицына, угодившего в «зиндан» к некоему Дяде Федору… Вспомнить, конечно, было что.

Например, как летом прошлого года, спасаясь от Бовиных братков, ползли через узкое пространство между полом одного этажа и перекрытием другого или как этой зимой чудом уцелели в подземельях бывшего пионерлагеря «Звездочка», заминированных Ваней Седым. При взрыве их тогда завалило обломками, а чудо состояло в том, что бетонные плиты по божьему промыслу образовали нечто вроде шалаша или вигвама, где Юрка и Милка избежали опасности быть раздавленными.

— А мне с тобой в кафе сидеть понравилось, — заявила Милка, — девка эта, мороженщица, аж завидовала. Дескать, как же этой толстой корове — мне то есть! — удалось такого фраерка захавать.

Таран ничего такого за мороженщицей не приметил. Ему лично казалось, что эта девица дремала за стойкой, почитывая любовный роман, и на них с Милкой не смотрела. Однако Юрка понимал, что Милке будет приятно, если он согласится с ней.

— Насчет «коровы» ты это зря, — произнес Юрка. — У тебя фигура — дай боже всякой другой. Мне кто-то говорил, блин, что в Голландии был такой художник, который исключительно таких баб рисовал. Рубенс, кажется. Так вот, ты рубенсовская женщина.

— Мерси за комплимент! — хмыкнула Милка. — А я-то думала, что художники только худышек уважают. Между прочим, мне твоя Надька показывала свой портретик, который ты карандашом нарисовал. Очень клево! Похожа как две капли воды. Ты что, учился по этому делу, да?

— Нет, — отмахнулся Таран, немного поморщившись. — Это я так, баловался. Помнишь Дашку?

— Ну!

— Так вот, когда я был в нее влюблен как дурак и считал, блин, существом неземным, то пытался, типа того, подтянуться до ее уровня. Она же вся из себя интеллигентная была! — саркастически-безжалостно оскалился Юрка. — Ну, я тогда на гитаре играть научился, стишата сочинял, а заодно еще и рисовать пытался. В музеи и на выставки ходил, приглядывался, как тени кладут, чтоб объемно получалось, другое всякое… Штук сорок ее портретов карандашом начирикал. Так помаленьку и научился.

— Ни фига себе! — покачала головой Милка. — Должно быть, все-таки польза была от этой любви, раз в тебе такие таланты пробудились. А мне вот никто стихов не писал и портреты не рисовал. Только трахали, и все… Рубенс этот жив еще?

— Помер, — вздохнул Юрка, — я только забыл, в каком веке, шестнадцатом или семнадцатом.

— Жалко! А другим я точно не подойду. Взял бы да нарисовал меня, а? предложила Милка.

— Как-нибудь попробую, — хмыкнул Таран. — Но не сегодня.

— Это понятно. Карандаша при себе нет! — вздохнула Милка.

Юрка неожиданно захохотал.

— Ты чего?

— Вспомнил один прикол из прошлого года. Насчет карандаша. Помнишь, в прошлом году, когда мы Вову зажали? Приехали тогда на моторке к тому месту, где его водила с машиной ждал, Сеня?!

— А-а! — радостно улыбнулась Милка. — Точно-точно! Я тогда его спросила: «Сеня, у тебя ствол есть?» А Сеня спохабничать решил и даже глазки мне состроил, с понтом дела: «Смотря какой…»

— Ну! — ухмыльнулся Таран и процитировал Милкину отповедь дословно, даже сумев передать ее интонации: — «То, на что ты намекаешь, юноша, лично у тебя не ствол, а огрызок карандашика…»

Милка громогласно расхохоталась, а потом сказала с легкой грустью:

— А ты меня тогда так и не трахнул, не пожалел бедную старую женщину! Фи!

— Мил, — произнес Таран, — мы ж вроде договаривались, что будем как брат с сестрой…

— Договаривались, — кивнула Милка. — Но вообще-то мне обидно. Я понимаю, если б ты своей Надьке был повсеместно верный и весь из себя чистый, как Белоснежка. Но ведь весной-то гульнул в Москве? Аню эту прибалтийскую поимел, потом Полину и еще двух зараз каких-то. А я, значит, только в старшие сестры и гожусь?!

— Нет, почему же…— пробормотал Таран, который был уже не рад, что вспомнил былое.

— Ладно, не бойся, — проворчала Милка, — насиловать тебя не буду. Тогда я ширнутая была, конечно… Но просто обидно, понимаешь? Полина эта самая тебя чуть не угробила, а ее ты отдрючил за милую душу. А я…

Милка осеклась, должно быть, с досады, но Юрка и так понял, что она сказать хотела. Дескать, если б не я, так ты б и вовсе мог до девятнадцати лет не дожить… Но постеснялась такие заявления делать. Села, опустив могучие плечи и понурив голову.

— Ну чего ты? — виновато произнес Таран. — Не сердись, а? И сделал попытку провести рукой по Милкиной короткой прическе.

— Что ты меня гладишь, как кошку? — буркнула она. — Отвали, не трави душу!

Таран отдернул руку, как от кипятка, а Милка вдруг закрыла лицо ручищами и отчетливо всхлипнула. Никогда Юрке не доводилось видеть, чтоб она ревела. Он даже думал, будто Милка вовсе не умеет этого делать.

— Ну не плачь! — робко попросил Таран. — Что ты в самом деле, ни с того ни с сего…

— Ни с того ни сего? — прорычала «Королева воинов», возмущенно шмыгнув носом, и Юрка обеспокоился, как бы она его не отоварила сгоряча. Потому что, если хорошо попадет, запросто может челюсть своротить или нос свернуть. Но Милка бить его не собиралась. Она улеглась на диван, отвернувшись от Тарана и свернувшись калачиком, и затряслась от самых настоящих рыданий.

Юрка растерялся. Ну и народ эти бабы! Вроде бы сидели хохотали, вспоминали всякие вполне мужские передряги, в которые вместе попадали. Милка, которая ни крови, ни смерти не боялась, всегда казалась Тарану очень надежным боевым товарищем. Хотя при начале знакомства, еще летом прошлого года, Милка, посаженная Дядей Вовой на какой-то сверхмощный секс-стимулятор, от которого бабы с ума сходили, прямо-таки бросалась ему на шею. После того как ее избавили от этой зависимости, ничего похожего не появлялось. Весной, когда Таран и впрямь здорово погулял от законной жены — Надька до сих пор об этом ничего не знала, а Таран в этом грехопадении неустанно каялся! — Милка просто облаяла Юрку, впервые произнеся кое-что из того, что было теперь повторено. Слова, которые тогда прорычала разъяренная «Зена», так и звучали у Юрки в ушах: «Я думала, ты совсем чистый парень. И мне, кобыле эскадронной, нельзя до тебя, стерильненького, касаться, чтоб не запачкать. Но оказалось, что ты нормальный кобель, как все мужики. И тогда получается, что я, блин, хуже всех, что ли?»