Готовься к войне (Кат)

- Я всего год как на тюрьме подрабатываю, по совместительству. До пенсии тяну. А до этого всю жизнь в «органах». И ЧК застал, и ОГПУ, и МГБ. Всякого на своем веку повидал. В «двадцатые» лихое время было. Шпаны - пруд пруди. А тут еще белогвардейцы недобитые, махновцы-анархисты, атаман Григорьев и прочая нечисть. Меня в банды внедряли и в подполье белое. И секретные задания выполнял. Да и подсадным на тюрьме приходилось.

- Наседкой, что ли? - угрюмо поинтересовался Левша, запивая чаем остатки халвы.

- Не наседкой я был, а «сексотом». Секретным сотрудником то есть. Я оперативник, а не стукач. И на службе - что прикажут, то и делал. А «наседка» - это когда блатной ссучится и на своих доносит. Были и такие. Матерые типы попадались. Сидит такой в «тройниках», весь в наколках и зуб спереди из золота, а к нему в камеру «мокрушника», которого опера сами расколоть не могут, и подкинут. Матерый и давай того обхаживать. Не мытьем, так катаньем. А правду дознает и наверх доложит. А растратчиков этих, как орехи щелкает. Я у таких шилокрутов-наседок многое почерпнул. И «феню» выучил, и карточные игры постиг, и повадки ихние знаю. Так что за урку или шулера приблатненного запросто «катить» могу.

Вот в Москве во время НЭПа легендарная была личность в уголовном мире. Яшкой Юровским звали. Слыхал про такого? - спросил Никанор.

- Да, слышал, - согласно кивнул головой, с открытым ртом, слушатель. - Про него даже песня есть.

- Про песню не знаю, - пожал плечами Никанор, - но в большом авторитете был Яшка у шпаны московской, хотя все знали, что чекист он бывший. Много крови на нем было. Стрелял без разбору и своих и чужих. Из тюрьмы бежал. Но недолго, говорят, побегал. Уложили его в перестрелке. Так вот, на самом деле он как был ментом, так ментом и остался. А славу жиганскую ему чекисты составили, что бы воры вокруг него кучковались. А Юровский этот под пули ментовские их и подводил. Так ЧК столицу и вычистила. А Юровский помирать и не собирался. Не брала его «курносая». Фамилию сменил и в другой город перевелся.

- А за что же ему привилегия от смерти? - удивился Левша.

- Грех большой на нем. Участие принимал в расстреле семьи царской в Екатеринбурге. За это проклял его отец Гермоген и смерть предрек от собственной руки.

Царя бывшего Николу Романова с семьей и доктором Боткиным последние месяцы охраняли надежно.

- Это с тем доктором, который желтуху лечить придумал? - догадался Левша.

- Вот-вот. С тем самым, - согласно кивнул головой Никанор. - Только ты не перебивай. В дом Ипатьева, где семейство Романовых содержалось, без пропуска только отец Гермоген проходить мог. После того как царю с родней церковь посещать запретили, Гермоген к ним и зачастил. Духовником был ихним. А сам связником служил промеж Николой и белыми офицерами, которые ему побег готовили. Отца Гермогена красные на то время побаивались, потому, как народ его любил и прислушивался к его проповедям. И вдобавок силой духовной обладал чрезмерной. Жизнь вел праведную, постничал много и,говорят, напрямую с Всевышним общался. Судьбы предсказывал, и тайный ход планет предвидел. Охрана его пропускала беспрепятственно. Царь с домочадцами сидел тихо. Ждал белочехов с атаманом Дутовым. Пока в июне его брата, великого князя Михаила, который от короны добровольно отрекся, в Алпатьеве без суда к стенке поставили. С того времени Никола и зашевелился. Понял, видать, что жареным запахло. Стал помощи просить в записках через Гермогена. А охрана одну записку перехватила, и текст в Питер лично в руки Ульянову и доставила. Тот шлет тайного комиссара Войкова, с заданием. В три дня с Романовыми покончить. Видать счеты старые вспомнил и поквитаться за брата повешенного задумал. «И первые станут последними», - вздохнул Никанор. - Войков в расстреле участия не брал, но план разработал, а исполнение поручил Яшке Юровскому. Около одиннадцати ночи бывшего императора с семьей и доктором Боткиным в подвал свели. А чтобы лишнего шуму и слез не было, сказали, что нужно общий снимок сделать для иностранных газет, что, мол, все живы и здоровы. Для этого дела фотографа заготовили из большевиков местных. Когда все семейство расселось рядком перед фотографом, граммофон завели погромче, охрана их из наганов и положила. Никого не обминули. Ни дочерей, ни сына малолетнего Алексея. Только белый пудель из рук у Алексея вырвался в последний момент и деру дал. Впопыхах охране не до него было. А фотограф этот не простой малый был. Когда пули стали в княгинь-дочерей и царицу попадать, так и стали бриллианты из корсетов сыпаться. Видать, на черный день припасены были, да так и не понадобились. Фотограф первый это дело заметил и к рукам прибирать стал. Не все конечно. Но сколько смог в суматохе. Пока начальство на камни лапу не наложило. Юровский увез камни вождю в Питер. Тот принял благосклонно, чаем потчевал и торжественно произнес : «Это, батенька, бгиллианты для диктатугы пголетагиата». А сам Армандше Инке, любовнице своей, за границу диппочтой отослал. А семейство Романовых во дворе бензином облили да и сожгли. А что осталось, в болоте за городом схоронили.

Когда белочехи с Дутовым Екатеринбург взяли, то комиссию учредили по расследованию гибели фамилии царской. А во главе следователя Соколова поставили. Редкий палач был. Много народу от его рук полегло. И все без вины. Первым соседа Ипатьевского поставили к стенке. Пуделя у него обнаружили, что от смерти ушел. Да только виновного ни одного не нашли. Все дали деру. Хотя лично адмирал Колчак разослал циркуляр с фамилиями участников расстрела по всей территории, которую беляки заняли. И все бесполезно. Не суждено их поймать было. Отец Гермоген трое ночей службу служил и анафеме предал всех, кто в тот час в подвале Ипатьевском находился. Проклял он навечно их и души ихние. И предрек им жизнь долгую, а смерть от руки собственной. Чтобы души их наверняка в ад попали и чтобы ничем они греха своего замолить не смогли. И все сбылось, только Войков избежал этой участи. Чужими руками жар загреб. Но погиб первым. Застрелили его белогвардейцы то ли в Польше, то ли в Германии. В Европе в общем. Ульянов, перед кончиной своей, полпредом туда послал в знак благодарности за Екатеринбург. Да только Войкову на пользу не пошла ваканция. Там и остался навечно. А когда «картавый» крякнул, так его и земля не приняла. И по сей день принимать не хочет. Хотя сказано было : « Из праха восстал и в прах и превратишься». Видать, из чего-то другого сотворен был.

Никанор снял валенки и положил их в духовку.

- Чтобы сырость не заводилась. Обувка влаги не любит. А был у вождя дружок, - продолжил он, - Яшкой Свердловым прозывался. Хотя фамилию с детства другую имел. Того рабочие на митинге побили, он и отдал Богу душу. Когда сейф у него в кабинете вскрыли, там три паспорта иностранных, пятьдесят тысяч червонцами царскими и кожаный мешочек с ювелирными изделиями. И все с каменьями ценными. Видать за границу хотел дерануть, если туго придется.

Все тащили в то время. Котовский, краском был такой, сам из каторжан, а при НЭПе миллионером стал официальным. Овсом торговал. Его и прибрали свои. Под бытовой скандал подстроили. К бабам он был не равнодушен. А там ревность и смерть нелепая.

- А ты каким боком к этой власти пристал и какое отношение имел расстрелу Романовых? - зевнул Левша.

- Начинал я фотографом в 18-м году, в Екатеринбургском ГубЧК. По приказу Юровского я царя с семьей и заснял перед смертью. - Никанор указал на общий снимок в выпиленной лобзиком из фанеры ажурной рамке. - Вот с этой фотографии все и начиналось. Но об этом - не время. Поздно уже, иди спать.

Никанор взял с тумбочки графин с водой, посмотрел его на свет, открыл пробку, понюхал содержимое и поставил на место. По отсутствующему выражению лица было видно, что мыслями он далеко в прошлом.

Левша лежал под стеганым, слепленным матерью из разноцветных треугольников, ватным одеялом и вспоминал рассказ Никанора про веселых щипачей-карманников и красавицу Джоконду. Сквозь, волной наплывающий, сон отчетливо видел раскосое улыбчивое лицо «интеллигента», помогшего ему избавится от Никаноровых денег и понимал, что это и есть Банзай. Он не держал зла на раскосого за украденные деньги, но то, что Банзай имел все права на загадочную Джоконду, на давало Левше покоя. Он долго ворочался с боку на бок и заснул далеко за полночь.