Неотвратимость

— Айда отсюда, — сипло сказал Саманюк. — Нечего ждать, пока и хозяева облают. Пошли в ресторан, пожрем хоть.

Отойдя, пробормотал:

— Песика надо приласкать…

3

Это был веселый добродушный песик, коричневый и кругленький как медвежонок. Самозабвенно носился он по двору, меж деревьев сада, обегал на всей скорости зеленые туи. Ветер с моря ночью поднатужился, дунул как следует, согнал тучи в горы, и солнце скромно, по-осеннему пригрело город. Солнце золотило шоколадную шерсть дворняжки, синевой отливало в черных волосах маленькой хозяйки.

— Тарзан, модия! Иди сюда, Тарзан!

Песик понимал по-грузински и по-русски, он хоть как понимал хозяйку. Мчался к ней, улыбался по-своему тупенькой мордочкой, хвостом-калачиком, всем тельцем. В восторге он пачкал лапами синее платьице, а девочка ловила шоколадную мордочку, гладила, прижимала к лицу, и песик замирал от счастья. Потом девочка гонялась за собакой, и обоим было весело. Пес показывал свое старание — выгнал из сада тощего соседского кота, строго обтявкал стайку воробьев. Песик был непомерно счастлив. И собачья интуиция не подсказала ему, что из-за обваленной стены нежилого дома, там, напротив, наблюдают за их игрой четыре глаза: два черных с боязливым туманцем, два серых, деловито-холодных.

— Нона! В школу опоздаешь. Господи, какая ты грязная! Тарзан, вот я тебя! Нона, иди скорее умываться.

Бабушка погрозила собаке пальцем, Тарзан виновато склонил голову, искоса посматривая на старшую хозяйку все понимающими коричневыми глазами.

Потом он провожал Нону в школу. Пока девочка не остановилась на углу и не приказала: «Иди домой, Тарзан». Он еще стоял там, на углу, переступая на месте лапами, поскуливал тихонько — жаль расставаться. Но хозяйка скрылась, что поделаешь. И пес мелкой рысцою побежал домой, обнюхивая деревья и заборы.

Вышел из ворот хозяин, большой, высокий, в пахнущем бензином комбинезоне, в теплой куртке. Пес улыбнулся и ему, но провожать не решился. Зато спустя долгое время вышла с сумкой старшая хозяйка — проводил ее квартала два. Услышав: «Домой!» — тотчас послушался, вернулся. Лег на подсохший асфальт у ворот, сладко зевнул и положил голову на лапы.

— Тарзан! Тарза-анка!

Его звал человек?..

Дом напротив свое отстоял, его ломали, и уже две стены только осталось, а вокруг — груды мусора, кирпичных обломков и пирамидки новых кирпичей. Голос человека слышался из развалин. Голос незнакомый. Но призывно-повелительный. Пес вскочил и заворчал.

— Тарзан, ко мне! Тарзан, иди сюда, сукин сын!

Что-то упало на дорогу. Песик склонил голову набок — интересно, что там? При каждом зове уши его вздрагивали, но любопытные глаза прикованы к розовому кружочку на асфальте — что там? Шаг, другой… Вкусный запах… Пес благодарно вильнул калачиком-хвостом, съел колбасный кружок и, облизываясь, повернул мордочку к развалинам.

— Тарзан, на!

Еще несколько шагов… Очень вкусная колбаса.

— Тарзан, Тарза-анка, иди сюда, Тарзанчик.

Оглянулся на дом. Там никого нет, хозяева ушли.

А голос призывает. Голос обещает колбасу.

Пес пошел по кирпичным обломкам… Здесь пахло известковой сыростью, грязью, заброшенным жильем. От недоломанной стены — тонкий, заманчивый колбасный запах… Там на корточках два человека. И еще кружок колбасы падает в двух шагах.

— Тарза-анка! — воркует человеческий голос.

Пес знает — люди добры. Они кормят, ласкают, моют. И люди справедливы. Они не бьют, если ничего плохого не делаешь. Люди — о, эти люди!

Но ему не хочется подходить к тому, на корточках сидящему. Хотя люди, когда вот так ласково разговаривают с собаками, часто присаживаются на корточки. Но у этого в призывном дружелюбном голосе есть что-то, чего нет в голосах большого хозяина, старшей хозяйки и другой, молодой. И совсем ничего похожего — в голосе Ноны. Что-то тайное, опасное идет от стены, не хочется подходить… Но его зовет к себе человек…

— На, Тарзан, ешь. — Рука протягивает колбасу.

Он не голодный, но ведь колбаса! Пес сделал последний шаг и вежливо, почтительно взял зубами вкусно пахнущий… Короткий взвизг, петля сжала горло…

Леван Ионович поспешно отвернулся, болезненно сморщился, тянуче сплюнул тошнотную слюну.

До вечера, до сумерек выходила девочка Нона за воротца, звала шоколадного песика…

4

Сидели в ресторане, пили пиво, кофе. Пока не настал час закрытия ресторана.

Из светлого уюта окунулись в сырую тьму. Прошлись по бульвару. Не разговаривая, стояли у парапета, слушали, как бьются в берег волны.

К ночи снова задождило, и Саманкж сказал, что это хорошо. По безлюдной хлюпающей улице, держась возле стен, дошли до знакомых, из тонких железных прутьев ворот. Без скрипа повернулись намокшие шарниры. Прокрались садом к каменной кладке.

— Ну? Где?

— М-м, посветить бы…

— Ага, прожектор тебе! В доме окна есть, видно двор.

Ночь стояла темная, шел негустой дождик. Справа вырисовывался дом, черные окна на туманно-светлой стене. Слева чернели какие-то дворовые постройки. В мерном шуме дождя мерещились Саманюку шаги, всхлипы, шорохи. Озирался, приникнув к тонкому стволу яблони. Чачанидзе скользил коленями по холодной мокрети земли, ощупывая камни кладки.

— Здесь…

— Не путаешь?

— Как будто здесь… Под этой плитой копать… Дай мне.

— Пусти. Где? Тут? Пусти, сказаної На дом посматривай.

Саманюк оттолкнул Левана Ионовича, встал на колени и ухватисто заработал короткой туристской лопаткой.

— Глубоко надо?

— Не очень. Под кладку рой, под кладку…

— Не лезь, мешаешь.

Лопатка то и дело натыкалась на камни, скрежетала, Леван Ионович вздрагивал, оглядывался на окна дома. Дом молчал, таился за дождем.

— Нет ни черта.

— Левее попробуй, левее…

Копает Саманюк. Старик-то, может, совсем чокнутый? Приснился ему клад? Вот помер будет…

Леван Ионович изнывает. Ах как скрежещет лопатой этот глупый бандит! Неужели нельзя поаккуратнее!

Копает Саманюк. Сколько лет прошло, как умерла старуха-тетка? Хотя какая разница. Дом снесли, новый построили, но ведь кладку не трогали? Никто не знал, не искал… Или старик из ума выжил?

…Стальной, небольшой такой ящик, Леван Ионович как сейчас его видит… Здесь оно, здесь, на этом самом месте… Почему Мишка копается так долго и не находит?

— Мишка, дай я…

— Погоди, там чего-то…

По-особенному скрежетнула лопатка. Камень? Или… Саманюк лег животом в грязь. Распрямился с натугой.

— Уж думал, ты того, чокнутый… Оно, что ли?

Леван Ионович узнал стальной ящик, облапил, защупал.

— О-о-он!!

Среди ночи проснулась девочка.

— Мама! Бабушка!

— Что ты, Нона, чего испугалась, маленькая?

— Бабушка, Тарзан нашелся, я сейчас слышала, как он лаял!

— Ну и слава богу, нашелся, а ты спи, Нона.

— Бабушка, на минуточку давай выйдем, пустим его на веранду. Там дождик, Тарзан замерз, плачет.

— Тише, папу разбудишь. У Тарзана шерсть теплая, конура в саду, он не замерзнет. А ты спи.

— Ну бабушка, ну, пожалуйста, на одну минуточку выйдем!

— Почему не спишь, Нона? — это отец.

— Папа, во дворе Тарзанчик лаял…

— Сейчас же спать! Завтра увидишь своего Тарзана. Я говорил, что прибежит.

Отец подошел к заплаканному дождем окну. Ночь темная, без звезд, без проблесков. Не то что собаку, корову не уви… Что шевелится там, на белых камнях кладки? Собака? Нет, человек?! Что нужно в их дворе дождливой ночью? Странно…

Два темных, темнее ночи, пятна двигались через двор к воротам.

— Спи, Нона, спи, девочка. На дворе темно и дождь.

Светало, когда вернулись на квартиру. Хозяйке сочинили, что ездили в горы смотреть закат, благо вечер накануне был ясный, и попали под дождь, всю ночь добирались пешком да на попутных машинах. Оба мокрые, грязные, — вранье вышло правдоподобным. Старуха напоила их кофе. Выпили, торопясь и обжигаясь, и скорее в свою комнату — «спать хотим, понимаешь, с ног валимся».